— По этой воде дён пятнадцать прохлюпаешь, не меньше.

— Гм… А правильно бьем? На самом богатом шурфе?

— Сумлеваешься ежели, вот их спроси. Вместе разведку вели. Все золото видели.

— Видали. Никак не меньше полуфунта было, — подтвердил подручный старшинки.

Подтвердил и второй забойщик.

— Не меньше полуфунта. Да золото хрусткое, в ноготь, как на подбор.

Устин успокоился, прикинул: «Ежели с шурфа полфунта, то с шахты не менее двух. Пятнадцать дён? Дотяну?» — и к рабочим:

— Вот, робята, како моё слово. На пятнадцатый день добьёте шахту с меня четверть водки. Раньше на день — две четверти ставлю. На два дня — три. Поняли?

— Как не понять. Постараемся, хозяин.

Две недели крутил буран. Дороги перемело. Село завалило по самые крыши — выйдешь на улицу и изб не найдешь. А снег всё валил и валил.

Ни зги, ни просвета!

Сегодня солнечный зайчик ударил Ксюше в глаза. Разбудил. Потянулась девушка сладко. Хотела повернуться на другой бок, да открыла глаза. В избе полутемь. Снег завалил, окошки и только в крайнем, что напротив печи, вверху чуть приметная щёлка, и от неё через избу протянулся узкий солнечный луч. Дрожат в нём пылинки, мерцают.

— Кресна, солнышко вышло. Вставай, — крикнула Ксюша и, отбросив одеяло, подбежала к окну. Привстала на цыпочки, заглянула в щёлку — а там, над горами, чистое синее небо.

— Крёсна, вставай!

Оделась проворно. Хотела умыться, да в вёдрах ни капли воды. Выбежала в сени и сгребла с оконца пушистый натрусившийся снег. Долго тёрла им лицо, шею, руки. Холодные струйки воды щекоча сбегали за ворот, на грудь. Девушка ежилась, ойкала, хохотала.

— Любо-то как! — Радостной бодростью, силой наливалось тело.

Вбежала Ксюша в избу, стряхнула на Арину с рук капли воды и сразу же к зеркалу.

Большое зеркало, в полный рост. Всю себя сразу увидела Ксюша: и босые, покрасневшие ноги, и чёрные брови, и чистый, высокий лоб. Заплетая косу, любовалась особой. То боком встанет, взглянет через плечо, то приосанится, то подмигнет.

Это зеркало подарил ей Ванюшка на именины. Из города привёз. Три недели прошло, а Ксюша всё не может привыкнуть к нему. Одно оно на селе. Ни у Кузьмы Ивановича, ни у дяди Устина нет такой красоты.

На столике перед зеркалом стоит берестяной туесок. Каждое утро, каждый вечер берёт его Ксюша и тайком прижимает к щеке.

Любо-то как. Жить-то как хорошо, — шептала девушка и ещё крепче прижимала к щеке туесок. Красиво зеркало, но туесок чем-то ближе, роднее, сердцу дороже.

— Хватит те беса тешить, — окликнула Ксюшу Арина. — Навертишься ужо перед зеркалом. Иди похлебай горошницы да собирайся на прииск.

Девушка потянулась, забросила руки за голову. Стрельнула глазами.

— Неохота мне сёдни, на прииск…

— Это как — неохота? Две недели буран дурил, на прииске, поди, всё замело, а ты — «неохота». Иди, иди. Без хозяйки работники — што пчёлы без матки. Поди лежат, как медведи в берлогах, не прикрикнешь, на работу не встанут. Нет, касатка, иди.

Нехотя похлебала Ксюша горошницу. Нехотя оделась… Выйдя в сени, услышала: кто-то шебаршит снаружи лопатой, шаркает по стене. Хотел дверь и крыльцо откопать из-под снега, да ошибся местом: стучит лопата не по двери, а по стене, возле маленького, в две ладони, оконца.

— Стой, стой, — закричала Ксюша. — Правей бери. Не то стекло порушишь. Правей, говорю. А ты куда влево подался? Какой рукой ложку держишь в тую и давай.

Откапывать после бурана соседей — давнишний таежный обычай. Тут уж не разбирают, кержак или мирской, братишный или табашный: удалось выбраться самому из-под снега, перво-наперво надевай лыжи, бери лопату и иди откапывать дверь соседской избы. Так и передают из рук в руки лопату. Смотришь, полдня не прошло, а все рогачёвцы выбрались из снежных нор и отгребают стайки с коровами, поросятами, лошадьми, топчут тропинки возле домов, очищают снег вокруг труб: это те, у которых избу с трубой занесло и печь перестала топиться.

— Кто там копает? — все настойчивей спрашивала Ксюша.

Молчали за стеной. Только лопата поскрипывала о снег.

— Фу, бестолковый какой. Не иначе Минька суседский, глухарь, — и застучала топором по косяку, может, хоть стук услышит.

По всей тайге двери открываются внутрь. Иначе после бурана из дома не вылезешь, снег не пустит. Ксюша открыла дверь, а за ней, ровной, белой стеной сугроб. Плотно закупорил весь дверной проём, до самого верха. Ксюша взяла лопату и начала прокапывать лаз, отбрасывая в сени, под ноги себе куски снега. Заголубел снеговой заслон. Значит тонкий остался слой, если сквозь него свет стал сочиться. Ещё удар. Ещё. Навстречу Ксюше из снеговой стены просунулась лопата, дрогнула, повернулась, скрылась. Раскололась снежная стенка и глыбами повалилась под ноги. Ксюша зажмурилась от яркого света, ворвавшегося в сени.

Большой снежный ком неожиданно — зашевелился, привстал и схватил Ксюшу за плечи.

— Ванюшка?! — радостно вскрикнула она.

— А ты думала кто? Ванюшка и есть, — прильнул к её теплым, влажным губам, Словно огнём обжег.

Охнула Ксюша.

— Ванюшка, милый, радость моя — шептала девушка. И губы Ванюшки, ненасытные, горячие, смелые жгли то щёки, то шею. — Кресна увидит.

— Пусть видит.

— Вань! Пусти! — привалилась спиной к стене. Дышала порывисто, тяжело. У Ванюшки — глаза хмельные, как тогда, у ключа Безымянки, когда несли они косачей к лесосеке.

Очнулся Ванюшка, поднял упавшую шапку, отряхнул от снега. Глухо сказал:

— Эх, скорей бы уж свадьба.

Ксюша приложила к горевшим щекам холодные рукавички. Потом сгребла чистого снега с подоконника, сжала его в кулаке и жадно засосала ледышку. Захолодело во рту, и в груди жар пригас. Ванюшка тоже схватил в пригоршню снега, обтер им лицо и стал обычным, простоватым Ванюшкой.

— Ты куда собралась-то?

— На прииск.

— Тятя с Сёмшой чуть свет ушли, а я… — засмеялся, прищурился, — я соврал: животом, мол, маюсь. Остался. Сгреб лопату да к тебе. Копал, копал, еле докопался. Посмотри, кака ямина получилась. Колодец!

Взяла Ксюша лыжи, курчек.

— Подсоби вылезти.

— Погодь малость. — Потупился. — Денег мне надо.

— Куда? На прошлой неделе давала.

— Куда, куда! Может, учитывать зачнешь? Надо — и всё.

Посуровело лицо девушки от тревожной мысли.

— Ванюша, ты никак выпивать зачал?

— Ну и што? — Помолчал. — Скушно мне, Ксюха. Поженимся — разом отрежу. Без тебя муторно. Тычусь день по селу, как слепой котенок, тебя всё высматриваю. Ей-ей, — и так засветились его глаза, так ласково зазвучал голос, что Ксюша не стала спрашивать ни о чем. Схватила Ванюшку за руку.

— Ну пойдём в избу.

— Не-е, — упёрся Ванюшка. — Сюды принеси. Там Арина…

Стыдно Ванюшке, Обычно жених шлёт подарки невесте: пряники, леденцы. Побольше достаток — ленты алые или сапожки, а Ванюшка всё с Ксюши да с Ксюши. Зеркало ей подарил, так и то на её рубли.

— Скорей бы уж свадьба, — томился Ванюшка, слушая, как в избе крестная корила Ксюшу:

— Опять свому срамнику деньги тащишь? Поважаешь его. Да где это видано, чтоб невеста жениха ублажала. Люди узнают, засмеют, проходу не будет. Хуже того — ещё и ворота вымажут дёгтем.

— Скорей бы уж свадьба, — ответила Ксюша.

Когда она вернулась в сени, Ванюшка, не глядя, сунул пятерку в карман.

— Ты никак злобишься? Может, чего плохое подумала, так возьми свои деньги.

— Што ты, Ваня. Деньги-то наши ведь. Обчие.

— То-то. Ну пошли. Где твои лыжи?

Помогая друг другу, выбрались из снегового колодца. Снег лежал пухом лебяжьим. На что у Ксюши широкие лыжи, и они тонули. Впереди — белая целина, а за лыжами голубела канава — лыжня.

Ксюша шла впереди. Ванюшке казалось, досадует она на него за деньги, и сам начал было сердиться. Но день сегодня такой ясный, что сердиться нельзя. Догнал Ксюшу и пошел с ней рядом. Светло на душе от этой яркой, праздничной белизны, беспредельной, бескрайней, от тихой торжественности засыпанной снегом деревни, от яркого, почти летнего неба, от того, что в кармане приятно хрустели деньги.