Ваницкий шепнул губернатору:

— Интересно, сколько ему заплатили за эти стихи? В кафешантанах он обычно воспевает голые ножки расшифоненных мери.

— Гхе, гхе… Интересно бы послушать. Вы их не помните? Гм. В газетах он обычно прославляет монарха и возвышенную любовь. С таким пафосом, с такой искренностью…

— Бис… Бис… — кричали вокруг.

Оркестр на хорах грянул «Боже, царя храни».

— До чего же патриотичен русский народ, — умилялся губернатор. — И вот объясните мне, Аркадий Илларионович, откуда эти демонстрации, забастовки? Я знаю, что вы мне ответите: здесь другой народ. Верно. Но здесь его лучшие представители. Цвет.

— Господа! Сейчас в парке будет фейерверк, — объявил распорядитель бала.

Губернаторша подошла к Ваницкому.

— Помогите мне- пожалуйста, надеть манто, Аркадий Илларионович, а я буду вашим чичероне. Скорее идемте в парк. Ожидается что-то неописуемое.

И уже идя по заснеженным аллеям, губернаторша жаловалась:

— Вы не можете представить, сколько хлопот нашему дамскому комитету с этими балами. Все сбились с ног. Только сознание, что трудимся для отчизны, для наших несчастных раненых, ещё придает нам силы. И ужас сколько все это стоит. Вы не поверите, Аркадий Илларионович, после прошлого бала остался дефицит триста рублей. Купцы расплатились. Боюсь, что после этого — дефицит будет не меньше.

— А что же остается раненым, Екатерина Семеновна?

— Пока ничего. Но мы считаем: основная наша задача — привлечь публику, а потом можно балы делать более скромными. Ведь один фейерверк стоит нам, страшно сказать, тысячи. Сейчас так дорого всё, Аркадий Илларионович.

Ослепительная вспышка света заставила Ваницкого зажмуриться. В воздух взвились сотни разноцветных звёзд. Они во всех направлениях бороздили тёмное зимнее небо, шипели, гасли, рвались, а вдогонку им летели новые звёзды. В глубине аллеи сверкала голубым пламенем огромная корона. Под ней буква «Н» и римская цифра два. По бокам крутились, шипя и бросая в воздух мелкие звёзды, огненные колёса: зелёные, голубые, синие, красные.

— Правда великолепно?

— Бесподобно, — ответил Ваницкий.

— Это ещё не всё, — шептала растроганная и умиленная губернаторша. — Вернёмся в зал, там ждёт нас такой сюрприз… Увидите сами…

…Симеон ткнул Арину под бок.

— Вставай.

— Что ты, Сёмша? За окном-то темно ещё чать. — Потянулась в постели, прильнула к Симеону всем телом. — Целуй. Страсть целоваться люблю. Особливо поутру.

Симеон нехотя чмокнул Арину в щёку и, откинув одеяло, начал одеваться.

— Тятька завсегда на прииск затемно приезжает. Встретит тебя — сраму не оберёшься.

— Мне теперича сраму нету! Я не мужняя. С кем хочу, с тем и милуюсь. — Изогнувшись, обвила Симеона за шею, прильнула щекой к плечу. — Люблю я тебя, Сёмша. Ой, как люблю. Даже сказать не могу. Вот обняла тебя, прижалась — и гори все огнём.

Симеон нашарил на столе спички, зажег огарок свечи. Жёлтый огонек осветил комнату: объедки на столе и пустую бутылку, измятую кровать и пухлые голые ноги Арины.

— Ох и бесстыжа ты, — встал, прошёлся по комнате.

— Не люба? — Арина соскочила с постели и, шлёпая босыми ногами по холодному полу, подбежала к Симеону. Старалась заглянуть в его глаза. — Для тебя одного только стыд потеряла. Родной мой, желанный, сколь раз ты мне сказывал: Арина, поженимся убегом. Жить-то как будем! Вот я свободна теперича, и бежать не надо. Упади в ноги отцу и скажи: вот, мол, моя ненаглядная. Ну, Сёмша?

Арина трясла Симеона за плечи, тянулась губами к его губам.

— Ну?! Пошто молчишь? Пошто не скажешь, как сказывал прежде: — жена моя ненаглядная. Провинилась я в чём? Оговорили меня?

— Некому тебя оговаривать, — снял с плеча Аринины руки и, присев, начал натягивать сапоги.

Одевшись, Симеон молча вышел из комнаты. Только тогда Арина застыдилась своей наготы и, глотая слезы, начала одеваться. Одевалась поспешно, лишь бы одеться и скорее бежать. На ходу куталась в шаль.

Отбежав полсотни шагов от дома, остановилась, поняла, что не может уйти. Оглянулась растерянно, свернула с дороги. Утонула по пояс в снегу и сама удивилась: слез не было. Только глухая боль, обида, острое чувство потери теснили грудь.

Начинало светать. Резкими чёрными силуэтами выперли в небо громады гольцов, а над ними — заря, зимняя, тусклая в сизой морозной дымке. Белка проснулась. Цокнула над Ариной. Сбросила с веток снежный навив.

Арина стояла, не спуская глаз с дома. Она видела, как промчалась в снежной пыли по дороге гусёвка Устина. Потом проскрипел полозьями длинный обоз с ящиками и железом. Над гольцами поднималось тусклое зимнее солнце.

…Ещё несколько месяцев назад на отводе господина Ваницкого была полудрема. Шестеро рабочих проходили разведочные шурфы, а управляющий коротал время в своих хоромах или стрелял в пихтачах зазевавшихся рябчиков. Теперь снежную целину избороздили дороги. Дятлами стучат топоры в лесосеках. Скрежещут лопаты и хлюпают помпы на проходке капитальной шахты. Гора ящиков с деталями золотомойной машины возвышается напротив крыльца, а обозы всё идут и идут.

Сбросив доху, Устин выбрался из кошевы и, не заходя в дом, сразу направился к шахте. Кивнул головой молодому инженеру в чёрном полушубке с двумя рядами начищенных медных пуговиц и, отозвав в сторону Симеона, протянул ему большой конверт.

— Прочти-кось.

— Из города, видно, из банка.

— Без тебя по обличью вижу, — такие конверты Устину приходили не раз. — Пишут-то што?

Письмо неприятное. Устин просрочил очередной платеж. Банк требовал деньги. Грозился применить санкции. Незнакомое слово страшило…

— Будто я сам не знаю, што надо платить. Будут деньги — и заплачу. Не зажилю, не бойся. — Постарался скрыть беспокойство. Только мысленно упрекнул себя: «Как я промашку со свадьбой-то дал. Надо бы на масляной окрутить Ксюху с Ванюшкой. Нечистый потянул за язык ляпнуть на красной горке. Сколь ждать, покамест сызнова Богомдарованный моим станет. Деньги-то на исходе».

Симеон словно прочёл отцовские мысли.

— Надо бы на масляной Ваньшу женить. У Ксюхи золото так и сыплет.

— Не ной, — отрезал Устин. — Отец лучше знат, кого надо делать. Сказано — на красной горке, значит на красной. Чем гнусить, пошевелил бы своих на шахте.

И отошёл к инженеру.

— Здорово-те. Скоро шахту добьешь?.

— Дней через пятнадцать, не раньше, Устин Силантьевич.

— На Богомдарованном инженеров не было, а шахту быстрей проходили.

Инженер обиделся.

— Вы же сами настояли проходить шахту, чтоб шурф был у самой стенки. Теперь из него вода валит. Шесть помп поставили, а в забое воды по колено.

— Ещё поставь.

— Больше нет места.

— Найди. За то и деньги плачу. На Богомдарованном управитель сам из шахты не вылазит — вот и дело кипит. Сёмша, принеси-ка сюды мою лапотину да сапоги.

Тут же, у шахты, натянул Устин поверх одежды холщовые штаны, рубаху, рукавицы и, перекрестившись, влез в бадью. Велел спустить себя в шахту.

— Здорово-те. Как живём?

Забойщики ответили недружно:

— Какая тут жисть…

— Как утки в воде.

Чвакали помпы, а вода почти не мутилась. Не только из шурфа прибывала, но и из пласта регелей[11] хлестала, точно из бочки.

— Дай-кось кайлу, — крикнул Устин старшинке.

Размахнулся. Ударил. Брызги взлетели снопами. Вода потекла по лбу, бороде, застелила глаза.

«Дела!» — подумал Устин, но решил не сдаваться. Надо показать, как следует работать. Закрыл глаза. Кайлил, что есть силы. Брызги летели.

— На вот, грузи.

Пока грузили бадью, черпая из воды разрыхлённый грунт, снова кайлил по углам. Сердце зашлось. Только окончательно выбившись из сил, отбросил кайлу.

— Робить надо, штоб от спины пар валил.

— Не токмо от спины, из всех мест пар валит.

— Поговори тут еще! — и обратился к старшинке — Когда шахту добьешь?