А Вавилины пальцы скользили по шее, что-то искали. Затрещал сарафан. Нащупав крестик, Варила прижал его к Лушкиным губам. Гайтан больно врезался в шею.

— Целуй. Целуй, говорю, крест, если не врёшь.

Лушка крутила головой, прятала губы, а руки поднять не могла. Вавила привлек её к себе, сдавил плечо одной рукой, а второй с силой прижал к губам холодный нательный крест. Лушка вскрикнула:

— Пусти!

— Не пущу.

Лушке радостно, что Вавила не верит ей. Радостно ощущать прикосновение его сильных рук. Голова то кружилась, то внезапно светлела, а в душе то отчаяние и тоска, то ключом торжество. А Вавила все говорил, говорил:

— Лушка, нужна ты мне. Во как нужна. Помнишь, когда на палец тебе кольцо надевал, я про любовь не говорил. Сам не знал, любил ли тогда. Врать не буду. А сейчас полюбил. И ты любишь. Знаю. Давай сегодня же свадьбу справим.

— Что ты! В сочельник-то?

— Мне все равно. И сейчас же на прииск. Я тебя тут не оставлю.

Поздняя ночь. Адвокат ещё раз перечитал лежавшие на столе бумаги и решительно отодвинул их от себя. Встал.

— Сысой Пантелеймоныч, вы напрасно испортили мне праздник, увезли из дому. Документы в полном порядке и оспаривать нечего. Прииск принадлежит Ксении Филаретовне Рогачёвой.

Сысой ликовал. Ради того, чтобы услышать это, он и вез адвоката из города. Но вслух глухо, растерянно произнес:

— Я думал, Устину Силантьевичу ещё можно помочь.

— Не в чём ему помогать. Нет никаких оснований оспаривать решение горного округа.

Устин упрямо пододвинул документы к адвокату.

— Посмотри ещё раз. Ну, не может быть, штоб просто, по-человечески, али как-то по-божецки…

— Тут и по-божецки и по-человечески получается одинаково: нашла прииск Ксюша, так и отдай ей его. Другое дело, если бы за вашу ласку, за вашу любовь она сочла необходимым поделиться с вами… Но вожжи… Вожжи в крови — первое, что я увидел в этом доме… Я думаю, Ксюша заплатила вам сполна.

— Значит, никак?

— Да, никак.

Устин снова пододвинул документы.

— Слышь, я шесть тысяч сулил. Семь дам, отыщи лазейку.

— Устин Силантьевич, это уже подкуп, — злым шёпотом заговорил адвокат. — Боюсь, чтоб за уголовным делом об оскорблении действием Маркела Амвросиевича и избиении Ксении Рогачёвой, не добавилось ещё дело о попытке подкупа присяжного поверенного…

Устин безнадежно опустил руки. И вдруг, обхватив адвоката за плечи и глядя ему прямо в глаза, зачастил скороговоркой:

— Друг! Во всем свете верю только тебе одному. Ты уж сэстолько раз выручал. Так пойми ты меня, не по закону, а нутром пойми: через пять ден банку платить. На первый раз я найду, а второй раз банк меня — хлесть. Дом-то большой, а в доме хлеб покупной. Так вот, Сергей Алексеевич, отсоветуй. Уважь. Впервой в жизни ничего не таю. Отсоветуй. Одному тебе верю.

— Совет, пожалуй, дам. Прежде всего, не доводя до суда, закончите миром дело с Маркелом Амвросиевичем.

Отвернулся Устин. Кругом виноват, но и прощенья просить шея не гнется.

— Может, ты сам с ним… того… — басит Устин, теребя бороду возле уха.

— Хорошо, переговорю с Маркелом Амвросиевичем. И второй совет: жените Ванюшку на Ксюше, и всю вашу беду, как рукой снимет.

— Этому не бывать. Может, ещё придумашь што?

— Нет, не придумаю. После праздника, а может быть даже и утром сегодня Маркел Амвросиевич поедет с Ксюшей на прииск, соберёт народ и официально введёт её в права.

…Полночь. Все в доме уснули. Только Устин бродил по кухне, скрипя половицами, и за печкой надсадно свербил сверчок, будто жилы тянул.

— По закону, видать, ничего поделать нельзя, — рассуждал Устин. — Ежели б можно, адвокат бы помог. По закону, видать, табак моё дело.

Тоска навалилась.

Ксюша сидит у окна. Позёмка бросает в стёкла пригоршни сухого зернистого снега, и кажется Ксюше, будто далёкие звезды тоже скребутся в окно.

— Сколь людей на свете живёт, — задумчиво говорит Ксюша, глядя на звезды. — Не счесть. Мама сказывала, родится человек — на небе звёздочка вспыхнет. Одна ясная, светлая — значит, счастливая жизнь выпадет человеку, а другая чуть приметная — значит, и жизнь такая. Эх, найти бы мне мою звёздочку, узнать, што ждёт меня в жизни.

Встав коленями на лавку, Ксюша прильнула лицом к стеклу. Приятно холодит стекло разгорячённый лоб.

Арина сердито загремела заслонкой печи, попыталась тряпкой вытащить чугунок с чаем. Обожглась. От боли досада вспыхнула.

— Што ждёт, — передразнила Арина. — Вчерась так же вот всё утро ныла и к вечеру порки дождалась. И сёдни дождешься, ежели мудрить будешь.

Боль от ожога прошла, и досада убавилась. Арина села рядом с Ксюшей, обняла, заговорила душевно, ласково:

— Сиротинушка… Ну дался тебе этот Ваньша — ни кожи ни рожи и блеет по-овечьи. Только имя и есть человечье.

Ксюша чуть отклонилась от Арины, выгнулась, чтоб рубаха не касалась спины.

— Кресна, меня как хошь ругай, срами сколь хошь, а Ваньшу не трогай.

— Што он за прынц такой?

— Прынц! Ругнешь его ещё раз и уйду, куда глаза глядят, а к тебе не вернусь. Ты меня знашь.

— Ксюшенька, родненькая моя, солнышко ты моё ненаглядное, я за тебя кручинюсь. Ну полюбился тебе Ванюшка, и бог с тобой. Не зря ж старые люди в поговорку взяли: «Любовь зла, полюбишь и козла».

— Кресна!

— Не буду, не буду. Поди и впрямь Ванюшка твой червоного золоту, а не то пряник медовый: ишь, больно его оберегаешь. Ксюшенька, да ежли правда, што прииск теперича будет твой, да тьфу на Ванюшку-то. Я те такого херувимчика подыщу, в ноженьки кланяться будет. Э-эх… — и вдруг вскочила с лавки, ухватила Ксюшу за руку, потащила. — Прячься, девка, скорей. Устин прямо к нам шастает. Лезь в подполье, а я на западню кадушку подвину.

— Стой, кресна, не буду я прятаться.

— Хошь за печку, сердешная, схоронись.

— Пусть будет, што будет. А дядю Устина я не боюсь боле. Пусть идёт.

— Ксюшка, ты никак умом повредилась. Да спрячься хоть за меня.

— Пусть идёт.

Захрустел снег на крыльце. Распахнулась дверь. Пригнувшись, тяжело дыша, ввалился Устин.

— Эй, кто живой! Вздуйте огонь-то, — и закряхтел, как запаленная лошадь.

Арина раздувала угли у печки и красные отсветы румянили её взволнованное лицо.

— Свят, свят, свят, — шептала Арина. — Пошто его, окаянного, принесло, да спозаранку, ещё не зарилось. Свят, свят, свят, пронеси грозу стороной.

На крыльце хрустел снег. Там кто-то ещё переминался с ноги на ногу.

— Свят, свят, пронеси грозу стороной, — молилась Арина.

Ксюша осторожно вынула из-под печки тяжёлый ухват и встала рядом с крестной. Решила: «Живой не дамся. Будет, поизмывался».

Устин от стыда горел. Год бы назад никакими уговорами не заставили его переступить ненавистный порог. Сейчас сам пришёл. Да сам ли? Нет больше Устиновой воли. Вроде взнуздал его кто-то и ведёт на тугой узде.

Затеплился огонь коптилки. Устин шагнул вперёд, комкая бобровую шапку.

— Ариша, Ксюха-то у тебя?

— Дык… С вечера вроде была… А утресь…

— Тут я, — отстранила Ксюша Арину и выступила вперёд. Боль и отчаянную решимость прочёл Устин на Ксюшином лице. Насторожился. «Силу зачала набирать, как медовуха играет…»

Крякнув, разгладил бороду, обратился к Арине.

— С тебя, видать, зачин вести надо, — поклонился в пояс, шапкой до пола достал. — Ехали, значит, ехали, — проговорил Устин выпрямляясь, а глаза красные, опухли, как с перепоя, — за реки, за горы, за красным товаром. Всю землю объехали, и слышим, будто лучший товарец у Арины имеется. Мы, значит, сюда. Не врут пра товар-то? — И, не дождавшись ответа, закричал — А у нас купец. Эй, Ваньша, иди сюды, смотри, подходит товар-то? Ежели подходит, торговаться зачнём.

Затопали на крыльце. В клубах морозного пара вошел Ванюшка в избу.

Скрывая смущение и зло, Устин держался развязно, говорил больше обычного.