Казак злобно сплюнул.

— Повесить их мало! На чужих спинах захребетники ездят, чужими головами спасаются. Бахмутского атамана Кондратия Булавина сами подговорили сыскного князя убить, а после того пошли с калмыками промысел над ним чинить… сколько верховых казаков погубили!..

Монах больше ничего не спрашивал. Слушал молча, о чем говорили в кругу, внимательно вглядываясь в лица тех, кто выражал наибольшее сочувствие бахмутскому атаману.

А как стемнело и казаки начали расходиться, монах, поправив котомку за плечами, не спеша побрел к Дону, потом, оглядевшись, пробрался огородами к обширному поместью Зерщикова, постучался в дом с черного хода.

Зерщиков открыл. Монах молча прошел за хозяином в горницу. Здесь совсем по-свойски сбросил скуфейку, снял котомку, кафтан и принялся отвязывать бороду.

Зерщиков улыбнулся:

— А впрямь никто тебя от беглого чернеца не отличит, Кондратий Афанасьич…

— Борода надежная. Говором себя опасаюсь выдать, — сказал Булавин. — Церковности во мне мало…

— А как тебе в войсковом кругу приглянулось? Слыхал, что у казаков на душе лежит?

— Слыхал… Дон ныне всюду смутен. Старикам измена не впрок пошла, а на погибель…

— Я ж сказывал… Старики не крепки. И ежели, как мыслили с тобой, запорожцы дадут подмогу, все донские реки враз станут за тебя…

— У запорожцев в кошевых-то ныне кто, не ведаешь? — спросил Булавин.

— Тимофей Финенко,

— Старый сечевик?

— Старый… Да сильно робок, оглядками живет. Потолкуй сначала с казаками. Верней бы дело вышло, кабы Костя Гордеенко в кошевых ходил…

— Попомню.

— Ты, стало быть, решаешь?

— Да. Медлить больше нечего. Завтра в Сечь отправлюсь.

— Ну, в добрый час! А я тут буду ожидать твоих посыльщиков… И приведу пока в готовность казаков, радеющих за наши старинные права… Не мало их, сам видел.

— А коли что со мной случится, — тихо произнес Булавин, — пригляди, чтоб рыжий сатана Лукьян родичей моих не загубил…

— Не тревожь себя напрасно, — решительным тоном успокоил Зерщиков. — Всех ухороню.

Булавин подошел к нему, обнял.

— Спасибо. Ты верный друг, Илья Григорьич… Не ведаю, что мне сулит судьба… а жив останусь — вовеки дружества твоего не позабуду, в том клянусь![11]

…Войсковой атаман Лукьян Максимов понимал, в каком скверном положении он очутился. Весь смысл предательского нападения на Булавина заключался в том, чтобы захватить и уничтожить главарей вольницы, отделаться, таким образом, от свидетелей неблаговидных поступков войскового атамана и затем свалить на мертвых всю вину за убийство князя Долгорукого. Надежды не сбылись. Булавин и «пущие заводчики» скрылись, несомненно будут мстить за предательство. Наказание, учиненное над случайно схваченными беглыми, вызвало общее негодование, увеличив число сторонников Булавина. В донских станицах зрела смута.

Оправдаться перед царем, уверить его в преданности пока удалось, но надолго ли? Может быть, Булавин или кто другой донес, что убийство Долгорукого совершено по сговору с войсковым атаманом?

Лукьян Максимов после долгого размышления решил наведаться к азовскому губернатору, потолковать с ним о совместном розыске булавинцев и предупредить на всякий случай, чтобы не давалась вера ворам, пытающимся очернить войскового атамана всякими злобными вымыслами.

Зная, что Иван Андреевич Толстой, хотя и являлся полным хозяином огромного приазовского края, однако от подарков и приношений не отказывался,

Лукьян Максимов поехал к нему не с пустыми руками и встречен был весьма ласково. Толстой устроил в честь войскового атамана обед, пил его здоровье, все обещал, во всем обнадежил.

— Воровских замыслов бояться нечего, Лукьян Васильевич, — сказал губернатор. — Я вчера из Посольского приказа грамоту получил: государь приказал послать тебе в помощь стольника Степана Бахметева с царедворцами, да быть с ним острогожскому полковнику Тевяшову и воронежскому подполковнику Рыкману с их полками…

— Благодарствую великого государя за многие его милости, рад служить ему вечно, не щадя головы своей, — смиренно ответил войсковой атаман. — Ведают сие враги мои, недаром стараются наветами всякими очернить меня…

— А наветам и небылицам, сплетаемым ворами на верных, никто ныне веры не дает, — заверил губернатор. — Придорожная пыль неба не коптит!

Лукьян Максимов возвратился домой приободренный.

А Толстой, проводив гостя, призадумался. Не стал бы скупой и корыстный Лукьян щедро одаривать подарками без особых на то причин. Значит, скребет что-то душу. Чует вину свою собака, если хвостом виляет!

Вспомнил тут же Иван Андреевич, что недавно сказывал кто-то, будто в азовской приказной палате некий пришлый человек клепал на войскового атамана… Тогда не обратил на это никакого внимания. А теперь захотел разобраться…

Вызванный из азовской приказной палаты дьяк пояснил, что пришлый тот человек объявился казаком Нижнего Кундрючья городка Леонтием Карташем, а расспросные речи его хранятся в палате, а сам-де Карташ посажен под караул.

Толстой приказал доставить ему расспросные речи. Углубился в чтение:

«И как в их казачьи городки приезжал князь Юрья княж Володимеров сын Долгорукой, и в то время… атаман Лукьян Максимов казаку Болдырю давал лошадь, и велел в казачьих городках накликать вольницу убить князя Юрья Долгорукого. И на той лошади тот Болдырь приехав, в Верхнем Кундрючьем городке вольницу накликал. И в их Нижнем Кундрючьем городке тот Болдырь был же и казаков накликал, и его Леонтия для убийства князя Юрья тот Болдырь звал, и он Леонтий сказал, что у него нет лошади, и к их воровству не пристал… Да он же атаман Лукьян Максимов посылал от себя письма в верховые и хоперские городки, чтоб его князь Юрья убить, где изъедут… Да в том же их Кундрючьем городке казаки Авдей Меретин да Аноха Семерников сказывали всей станице, как-де за вором Кондрашкою Булавиным ходил атаман Лукьян Максимов и при них-де тот Кондрашка съехался с ним Лукьяном, и он вор Кондрашка ему Лукьяну говорил, для чего-де ты атаман за ним Кондрашкою в поход ходишь, ты-де велел убить князя Юрья Долгорукого и посылал сам. И по отъезде его князя Юрья из Черкасского он Кондрашка у него Лукьяна был…»

В показаниях Леонтия Карташа никаких примет личной неприязни к войсковому атаману не обнаруживалось, все отличалось полной достоверностью.

Толстой достал платок, вытер выступившую на лбу испарину. Вот оно что! Существовал, стало быть, тайный заговор против Долгорукого, и войсковой атаман, а вполне возможно, и вся войсковая старшина принимали в нем участие, А он-то, азовский губернатор, писал царю, что в убийстве Долгорукого повинны лишь одни беглые. Нет, хотя и страшновато признаваться царю Петру Алексеевичу в оплошке, а, видно, придется… Нельзя иначе. Дело важное, государственное. Пусть сам царь решает, как поступить с изменниками.

На следующий день казак Леонтий Карташ был спешно под конвоем отправлен в Москву. Сопровождавший его капитан Тит Чертов имел при себе собственноручное письмо азовского губернатора на имя государя.

А спустя некоторое время английский посол при русском дворе Чарльз Витворт, касаясь начавшейся донской смуты, писал своему правительству:

«Войсковой атаман письмами подстрекал к бунту и к умерщвлению Долгорукого, обещал поддержать бунтовщиков всеми силами, а теперь уверяет царя в своей преданности и предлагает ему свои услуги против них»[12].

Появление Булавина в Сечи необычайно взволновало запорожцев. Имя бахмутского атамана, защищавшего голытьбу, давно произносили здесь с восторгом, и Кондратия Афанасьевича сразу окружила шумная ватага сечевиков, среди которых преобладали сиромашные и новопришлые. Это было неудивительно. У богатых запорожских стариков и хлеба, и пожитков вдоволь, а у сиромашных ни зипунов, ни шапок, они только и мечтали о том, чтоб погулять с молодцом-атаманом…