Перед тем как отчалить, Маркелов распределил людей — кому с кем плыть. Все выходило нормально, одному Мазиту не повезло: ему досталось плыть с Венкой.

— Не поплыву с ним, — взбунтовался старик, — разобьемся. Ему бы только водку пить, а не плоты гонять.

Венка нервничал, ругался.

— Да у меня же и водки-то давным-давно нету, всю израсходовал!

— Ты в любой деревне отыщешь, — сопротивлялся Мазит. — Я бы, к слову сказать, даже с Миннигулькой согласен плыть, чем с тобой.

Спор укротил Маркелов.

— Ладно, базарить не будем. Коль так, плыви, Миннигуль, с Мазитом, а я с Венкой — мне все одно.

Мы отплыли с Акаваса рано по утру, окунувшись сразу в зоревую прохладу реки.

Когда встречались плесы, а их много в верховьях Белой, вся бригада чувствовала себя, как на отдыхе. Люди перекликаются между собой, поют песни, готовят прямо на плотах обед. А я балуюсь спиннингом. Попусту кидать блесну уже надоело, и потому я, приноровясь к щучьим повадкам, не столько занимаюсь ужением рыбы, а настоящим промыслом. Лишь плеснется где рыбина, побегут круги во все стороны — я тут же хватаю спиннинг и быстро кидаю блесну на всплеск. Упадет она на воду, несколько секунд даю ей времени, чтоб чуточку утопла, затем резко начинаю наматывать леску на катушку. Радостно ощутить сильный рывок в плече и звонкий упругий натяг лески.

— Есть! — обрадованно кричу я.

Эхо ударяется в скалистые берега, и, дробясь, катится вдоль реки переливчатая нота: э-э-э...

Плотогоны, как один, бросают свои дела и все внимательно следят за тем, как я подтягиваю рыбу к плоту. Особенно нетерпелив Микола, он начинает кричать мне с первого плота и поучает, как бы это не упустить мне щуку.

— Эх, ватола! Быстрей тяни! Не бачишь, что ль — она в коряги тянет. Уйтить могёт!

Все остальные, замерев, наблюдают, как я подвожу рыбину к плоту и ловко вытягиваю ее на бревна.

— Щука! — оповещаю плотогонов, и все подхватывают: «Щука!»

— Молоток! — кричит Микола с первого плота.

Но вот впереди послышался шум воды. Это очередной перекат. Их на Белой больше, чем плесов, особенно здесь, в горах. Границы между плесом и перекатом нет. Вода убыстряет свой бег незаметно. Скорость нарастает быстро, бревна под ногами начинают покачиваться и волноваться в предчувствии напора воды. Все быстрее и быстрее струя подхватывает плот и несет его прямо на скалы. Медлить на перекате опасно. Не успеешь отбиться «бабайкой» от стремительно набегающей скалы, разнесет все кошмаки[3] вдребезги.

Я плыву с Зарипом. Он стоит на передней «бабайке», я — на подхвате, как говорится, сзади фланирую. На правом плоту вместо лоцмана плывет Микола, к нему, как к самому опытному, приставлен Сафа. А вдалеке, отбившись от общего каравана, плывут Мазит и Миннигуль.

Неуклюжий старик то и дело выкликает ей какие-то нужные и ненужные команды. На одном из перекатов плот их развернуло поперек реки, и Миннигуль по воле волн оказалась впереди.

— Студент! — кричит мне Зарип. — Крепче держись, следи за рекой. Скоро самый нехороший перекат начнется. Кунай называется.

Он, перемахивая через поперечные слеги плота, бежит ко мне. Проверяет крепления «бабайки», подтягивает лыко, которым счалены шаткие бревна.

Я знаю, что одолеть перекат Кунай — дело нешуточное. Не напрасно башкиры назвали его именно так. Кун — сиди, ай — месяц, то есть, если расшифровать, выходит: коль угодил на камни переката, то просидишь здесь и прокукуешь целый месяц.

Зарип, уходя к своему, переднему кошмаку, еще раз повторил лично для меня уже говоренное-переговоренное:

— Бревно идет туда, — махнул он рукой в сторону переката, — а выходит оттуда не бревно, мочало. Измелет так. Вот она какая речка наша. Мочало, говорю, выходит. Так что, гляди зорко...

— Ладно, ладно, Зарип-агай, справлюсь как-нибудь, — успокаиваю его.

Вижу, как залихорадило передний плот в узком проеме между скалистых берегов. Микола в одной майке и легких подштанниках ярым коршуном вцепился длинными сильными руками в рукоять «бабайки», орудует ею, забыв обо всем на свете.

— Не замай! — кричит он с бешеной яростью Сафе, что означает, по всей вероятности: ничего не делай, управлюсь сам.

И действительно, передний плот, где за лоцмана плывет Микола Петренко, извиваясь и скрипя, царапая лысые макушки валунов, торчащих из-под воды, стремительно одолел перекат, выпрямился стрелой и устало закачался на медленной волне плеса.

Вслед за ним устремился в бурлящий поток плот Василия Ивановича и. Венки. Оба они, всегда горячие в работе, беспрерывно орудуют «бабайками», лихо и ловко маневрируя между камней. И их плот вырвался из тисков переката, устало и довольно закачавшись на спокойной воде.

Под моими ногами бревна, как живые, заходили ходуном. Волны захлестнули весь кошмак. Зарип увлекся работой, что-то кричит мне, но междометия его тонут в бешеном грохоте воды. Я, признаться, и не заметил, как сама струя стремглав пронесла нас через грохот и шум переката. Бревна под ногами успокоились, плот выровнялся и тихо по течению заскользил вниз.

Вслед за нами, резко набирая скорость, летели в жерло скалистых берегов Мазит и Миннигуль. До Куная они не успели развернуть свой неказистый плотишко и сейчас, пока менялись местами, перебегали с кошмака на кошмак, упустили время, и передними комлями бревен плот их налетел на утес с неимоверным грохотом, развернулся вновь и другим концом ахнулся с силой о скалы противоположного берега. Плот тут же разорвало надвое. Неуправляемый, он то и дело стал стукаться о берега, о лысые камни, свирепо торчащие из воды. Бревна отваливались по одному и целыми кучами, подхваченные струей неслись с неимоверной скоростью вниз по течению, смешивались с государственным лесом, лежавшим в огромных лапах по берегам реки. На единственном кошмаке, еще не разбитом, неповоротливый Мазит еле-еле пристал к берегу ниже переката. А Миннигуль, соскользнув с качающихся бревен, схватила мешок с продуктами и кое-какой одежонкой, вплавь одолела быстрину.

Разорялся, исходил криком на переднем плоту Микола:

— Эх, раззявы, мать вашу так! Чего утворили!

Плоты медленно, неохотно один за другим стали причаливать вразброс вдоль берега — кто где смог. Все мы сознавали, что просидим здесь не день и не два, а поболее. Не сразу соберешь по бревнышку разбитый вдребезги плот, да и бревен-то всех не отыскать, их разметало по берегам, забило бурлящим потоком под лапы, унесло течение вниз — уже не поймать.

Испуганная Миннигуль, мокрая с ног до головы, сидела на пестром галечнике и плакала. Зарип подоспел к ней первым.

— Не ушиблась ли? — спросил он, задыхаясь от волнения.

Миннигуль всхлипывала, не могла произнести слова. Ниже переката с багром в руках ползал в воде Микола, вылавливая одинокие бревна, выброшенные перекатом в медленные воды большого плеса.

Весь день до позднего вечера отыскивали мы бревна, подтаскивали их к единственному уцелевшему кошмаку. Непредвиденная работа вымотала всех окончательно. При жидком свете луны наспех попили разогретый чай, уснули как убитые.

Я проснулся где-то заполночь. Тихо и мерно шумел лес. В верховье реки улавливался грозный гул переката. И над всем этим властвовала медлительная и грустная мелодия курая. Машинально протянув руку, я не нашел ею Зарипа. Значит, это он играет, не спит все, волнуется за этот несчастный разбитый плот.

Курай плакал надрывно и долго. Вдруг он замолк, и показалось, что все вокруг стихло: и лес, и перекат, и запоздалая полночная птица. Сколько длилась томительная тишина, не знаю, я, кажется, вновь засыпать стал, когда услышал чей-то невнятный красивый женский полушепот. Кто это мог говорить? Неужели Миннигуль? И почему же так изменился до неузнаваемости ее голос?

— Зарип, милый, — говорила она по-башкирски. — Я не люблю своего, он вечно таскается где-то, вечно дома его нет. Я тебя люблю, Зарип.

— Как же так, разве можно? У меня жена, два малая...