Пан Ворел всего три месяца жил на Оструговой улице. Он приехал откуда-то из провинции. О нем знали только, что он сын мельника. Он бы охотно рассказал о себе и больше, но его никто не расспрашивал. Старожилы с пренебрежением относились к пришельцу. Вечерами он приходил в трактир «В желтом домике» посидеть за кружкой пива, но всегда оставался в одиночестве на своем месте около печки. Его не замечали и в ответ на его приветствие только кивали головой. Завсегдатаи, приходившие после него, бросали на пана Ворела взгляд, как на человека, который попал сюда впервые. Если же он приходил позже других, то случалось, что общий разговор затихал при его появлении. Даже вчера на него никто не обратил внимания, а ведь вчера было такое большое торжество: почтовый чиновник Ярмарка праздновал серебряную свадьбу. Ярмарка, правда, старый холостяк, но ровно двадцать пять лет назад он почти женился. Его невеста умерла накануне свадьбы, и Ярмарка отказался от всякой мысли о браке. Он остался верен ей и всерьез отмечал вчера эту серебряную свадьбу. Остальные соседи, добрые люди, не видели в этом ничего особенного, и когда, в довершение обычной выпивки, Ярмарка поставил всей компании еще три бутылки мельницкого, они от души выпили вместе с ним. Рюмки пошли вкруговую, потому что у трактирщицы их было всего две,- но ни одна из них не дошла до пана Ворела. А ведь в руке у него была сегодня новая трубка, отделанная серебром, которую он нарочно купил, чтобы выглядеть как заправский старожил.
Итак, шестнадцатого февраля в шесть часов утра пан Ворел открыл свою лавку в доме «У зеленого ангела». Все было готово еще с вечера, лавка блестела новизной. Лари и открытые мешки были полны мукой, более белой, чем свежевыбеленные стены, а горох был желтее ярко отполированной деревянной утвари. Соседки, проходя мимо, на ходу заглядывали в лавку, а иные даже отступали назад, чтобы поглядеть еще разок. Но в лавку не входил никто.
– Придут! – сказал себе в семь часов пан Ворел, одетый в короткий серый тулупчик и белые суконные брюки.
– Скорей бы первый почин! – произнес он в восемь часов, закурил свою новую трубку и затянулся.
В девять часов он стоял в дверях и нетерпеливо поглядывал на улицу в ожидании почина. На улице появилась капитанская дочка Польди. Фигурка у нее была кругленькая, приземистая, широкая в боках и в плечах, лет ей было немногим более двадцати. Уже раза четыре распространялся слух, будто она выходит замуж, и в ее светлых глазах было то выражение безразличия, вернее, усталости, которое принимают глаза девушки, чье замужество как-то не ладится. Шла она, слегка переваливаясь с боку на бок, а кроме того, в ее походке была еще одна особенность: через определенные промежутки барышня Польди спотыкалась и при этом хваталась за свои юбки, словно наступила на них. Мне эта походка напоминала длинную эпическую поэму, разделенную на строфы с равным количеством стоп.
Взгляд лавочника устремился на барышню Польди. С кошелкой в руке она подошла к лавке, словно чему-то удивляясь, потом, споткнувшись, переступила порог и вот уже стояла в дверях. Но едва она вошла в лавку, как поспешно прижала платочек к носу, потому что Ворел от нечего делать усердно пыхтел своей трубкой и в лавке было сильно накурено.
– Низко кланяюсь, чего изволите? – услужливо спросил лавочник, отступив на два шага и положив трубку на прилавок.
– Две мерки манной крупы среднего помола,- сказала барышня Польди и высунула нос из лавки.
Пан Ворел захлопотал. Он отмерил две мерки манной, с походом чуть не в полмерки, и всыпал ее в бумажный пакет. Чувствуя, что надо что-то сказать, он пробормотал:
– Будете довольны, милая барышня. Пожалуйте, вот товар!
– А сколько стоит? – спросила Польди, задерживая дыхание, и кашлянула в платочек.
– Четыре крейцера… Так. Низко кланяюсь! Почин от красивой барышни принесет мне удачу.
Польди взглянула на него с холодным удивлением. Какой-то пришлый лавочник! Может радоваться, если за него пойдет рыжая дочка мыловара, а позволяет себе развязные замечания… Ничего не ответив, она вышла из лавки.
Пан Ворел потер руки. Он снопа выглянул на улицу и увидел нищего Войтишека. Через минуту тот уже стоял на пороге, протягивая шапку.
– Вот вам полкрейцера,- сказал человеколюбивый пан Ворел.- Можете приходить за ним каждую среду.
Войтишск весело поблагодарил и пошел дальше. Пан Ворел снова потер руки и сказал себе: «Мне думается, что, если я пристально посмотрю на какого-нибудь человека, он обязательно завернет ко мне в лавку. Дело пойдет на лад!»
Тем временем в доме «У глубокого погреба» барышня Польди говорила соседке Кдоековой:
– У него там так накурено, все словно прокопченное!
А когда днем на стол был подан суп с манной крупой, Польди решительно заявила, что «он отдает табачным дымом», и не стала есть.
К вечеру соседи уже говорили, что в лавке пана Ворела все пропахло табачищем, мука словно паленая, а крупы копченые. И пана Ворела уже называли не иначе, как «копченый лавочник». Судьба его была решена.
Пан Ворел ничего не подозревал. Первый день не повезло, ладно. Второй, третий день тоже… Ну, дело еще пойдет! К концу недели он не наторговал и на два гульдена, это же черт знает что!
Так продолжалось без перемен. Никто из соседей не покупал в его лавке, а случайных покупателей тоже почти не было. Регулярно являлся только пан Войтишек. Единственным утешением лавочника оставалась его трубка. Чем хуже было у него настроение, тем более мощные клубы дыма выпускал он изо рта. Щеки его бледнели, лоб покрывался морщинами, а трубка темнела с каждым днем и лоснилась от усиленного обкуривания. Полицейские с Оструговой улицы с саркастическим видом заглядывали в лавку – что это за неутомимый курильщик, хоть бы раз он вышел со своей трубкой на улицу! Особенно один из полицейских, коротышка Новак, чего бы только не дал за то, чтобы выбить дымящуюся трубку изо рта этого курильщика! Полицейские инстинктивно разделяли антипатию старожилов к пришельцу. Но пан Ворел мрачно сидел за прилавком и не двигался с места.
Лавка хирела и приходила в запустение. Через пять месяцев к пану Ворелу повадились заходить подозрительные фигуры, евреи-ростовщики. Принимая такие визиты, пан Ворел прикрывал стеклянную дверь лавки. Соседи с уверенностью говорили, что Малая Страна вскоре увидит банкротство. «Кто связался с ростовщиками, тот прогорит!»
Ко дню святого Гавла уже говорили, что лавочника Ворела выселяют и что домовладелец снова передает помещение под жилье. Накануне выселения лавка была на замке.
На следующий день перед запертой лавкой пана Ворела с утра до вечера толпились люди. Рассказывали, что домохозяин, нигде не находя пана Ворела, велел взломать дверь лавки, и оттуда выпала на улицу скамейка, а под потолком болтался на веревке незадачливый лавочник.
В десять часов явились следственные власти и со двора вошли в лавку. Самоубийцу сняли с веревки. Здесь же присутствовал полицейский комиссар Малой Страны Умюль. Он сунул руку в карман тулупчика самоубийцы и вынул оттуда трубку. Поднеся ее к свету, он заметил: «Такой великолепно обкуренной трубки я еще не видывал. Поглядите-ка!»
«У ТРЕХ ЛИЛИЙ»
Мне кажется, что тогда я просто обезумел. Каждая жилка во мне играла, кровь кипела.
Была теплая, но темная летняя ночь. Тяжелый, мертвый воздух последних дней наконец сгустился в черные тучи. С вечера их гонял порывистый ветер, потом разразилась сильнейшая гроза, пошел ливень; и гроза и ливень продолжались до поздней ночи. Я сидел под деревянными аркадами кабачка «У трех лилий», недалеко от ворот Страговского монастыря. Этот маленький кабачок в те годы обычно бывал полон лишь по воскресеньям, когда в зале под аккомпанемент пианино отплясывали кадеты и капралы. Сегодня было как раз воскресенье. Я сидел у окна под аркадами в полном одиночестве. Сильные раскаты грома слышались почти беспрерывно, ливень стучал по черепичной крыше над моей головой, вода, журча, втекала пенистыми ручейками на землю, и пианино в зальце отдыхало лишь краткие мгновения. Порою я смотрел через открытое окно на мелькающие, смеющиеся пары; потом снова обращал свои взгляды в темноту сада. Иногда, когда сверкала более яркая молния, я различал у садовой стены и в конце аркад груды человеческих костей. Когда-то здесь было небольшое кладбище, и как раз на этой неделе из могил выкопали останки, чтобы перевезти их куда-то в другое место. Земля вокруг была распахана, могилы раскрыты.