Он повернулся, снял со стены гитару и, став у окна, взял несколько аккордов.

Внизу во дворе раздался приглушенный собачий вой.

– Азор выбрался-таки во двор,- сказал себе холостяк и высунулся из окна.- Азор, смирно, молчать! – Пес не откликался.- Не буду дразнить его, бедняжку,- решил доктор, повесил гитару на место, закрыл окно и опустил штору.

Подойдя к письменному столу, он зажег свечу и уселся в кресло. *У него была привычка наедине разговаривать с собой. И сейчас он продолжал рассуждать.

– Я уже достаточно стар, чтобы не делать глупостей. В моем возрасте такое дело надо провести быстро, но не слишком, не совсем без поэзии. Мой план правилен… Проклятое колено, здорово я треснулся! – Он распахнул халат и осмотрел брюки. На правом колене они были порваны.- Новые брюки! – огорчился Лоуко-та.- Вот к чему приводит излишняя деликатность. Парочка стояла слева в подворотне,- наверняка это были Вацлав и Маринка! – я подался вправо и налетел на каток для белья. Проклятый Вацлав! Надо будет отговорить его от этих ухаживаний. Они бог весть куда заведут, а ведь он всего-навсего практикант. Жаль парня, он способный, этого у него не отнимешь. Лучше всего ему было бы учиться, но у них нет денег. Надо будет поговорить с ним и об этих его стихах, ни к чему они, пусть лучше думает о службе, раз уж служит. Когда придет за моим отзывом, скажу ему, чтобы бросил писать стихи, все это ничего не стоит.

Он взял со стола толстую тетрадь и начал ее просматривать. В тетради были закладки, и Лоукота открыл тетрадь на первой из них.

– Мой план готов,- продолжал он про себя.- Мне нужны стихи, а сам я сочинять не умею, значит, воспользуемся этими. Не будь их, я достал бы другие, не все ли равно. Йозефинка не узнает, Вацлав тоже, потому что выкинет их по моему совету. Итак, завтра посылаю первое, пока без подписи, но она догадается. Пошлю вот это.

И он прочел вслух:

Ты вся – как горная страпа В те дни, когда шумит весна!

Твоих волос дремучий лес,

Твой взор – как синева небес,

Ланиты – горные цветы,

А голос – трели соловья,

Прекрасен мир, когда в нем ты,

О горная страна моя!

Как горы, ты подчас мрачна,

Как горы, ты подчас ясна,

Изменчива, как горный край,

Но для поэта – вечный рай!

Вернется ль в горной той стране,

Как эхо, песнь моя ко мне?

Или, как горная страна,

Холодным камнем ты полна?

Молодчина! Как описал наши горы, а ведь в жизни их не видывал, уж я-то знаю. «Лес – небес»… очень хорошо! А «голос – трели соловья» – это, пожалуй, уж слишком. Вот что я сделаю, подчеркну эту строчку: «Но для поэта – вечный рай». Мол, только для меня! Девушкам стихи кружат голову. А через недельку бросим вторую бомбу, уже с подписью. Вот что я пошлю во второй раз:

Твой смуглый лик и чернь волос Навеял мне прохладу грез,

Но пылкий взгляд, рассеяв тень,

Вернет обратно жаркий день.

О солнце смуглое мое!

Скажи, во мраке ночи Мне путеводным маяком Твои засветят очи?

О темный месяц в вышине,

Скажи, в сей жизни скучной Не ты ль дана судьбою мне,

Мой спутник неразлучный?

Однако он умеет писать стихи! Ха-ха! Он кружил бы головы девушкам. Но это, видно, писано для какой-нибудь еврейки, Йозе-финка не такая смуглая… Ладно, она не заметит, главное – это звучные стихи и то, что она здесь названа солнцем. Эти стихи вскружат ей голову. Такой пыл и пламень!

Он перевернул еще несколько страниц.

Пусть грянет выстрел прямо в грудь,

Пусть я умру на месте,

Ты в сердце у меня живешь,

И ты умрешь с ним вместе.

Не страшен мне смертельный миг!

Дорогой неземною,

Как узник сердца моего,

И ты пойдешь со мною!

– Это просто ошеломительно, прямо, как выстрел, валит с ног! Девушка, конечно, не устоит, когда влюбленный грозит застрелиться. Так или иначе, мы угостим Йозефинку на третье и этой нилюлей. Это еще укрепит ее чувства… Написано., словно по заказу, для меня… Однако пора спать, спать.- Лоукота сладко зевнул и начал раздеваться.- Самое лучшее место это: «Как узник сердца моего, и ты пойдешь со мною»,- бормотал он, раздеваясь и с педантической аккуратностью складывая одежду на кресле и на тумбочке возле кровати.- Поэт хочет сказать, что запер ее в своем сердце, и если прострелит себе сердце, то убьет и ее. Ха-ха, как же, как же!… Прочь из сердца… Сегодня тепло, можно спать и без одеяла,- продолжал он, откинул одеяло, погасил свечу и лег.

В постели он удовлетворенно вздохнул.

– «Бартоло…» Ох-ох-хо… «Как узник сердца моего…» Как бишь там дальше?… «И ты пойдешь со мною!»

И заснул.

Внизу во дворе завыл Азор. Было слышно, как он скребется в дверь. Словно не в силах подавить тревоги, но боясь разбудить людей, пес тихо выл всю ночь.

V. «СТАРЫЙ ХОЛОСТЯК – НЕ ВЕЗЕТ ЕМУ НИКАК»

(Пословица)

Чиновника финансового ведомства, у которого наш холостяк снимал комнату, звали Лакмус. Он жил в Праге только три года и своего квартиранта получил в наследство от прежнего хозяина квартиры.

Вскоре после того, как семейство Лакмуса поселилось в нашем доме, все его обитатели уже знали, что они кое-какой капиталец сколотили: муж получает солидную пенсию и довольствие. Поэтому соседи уважали Лакмусов, хотя те мало общались с ними. Глава семьи Лакмусова была не очень разговорчива. Если к ней обращались с какой-нибудь просьбой, она делала, что могла, охотно платила вперед за квартиру, когда домохозяин просил об этом, ссужала соседкам муку или масло, когда у тех была срочная надобность, отвечала на приветствия и даже здоровалась первой, но в долгие разговоры не вступала. Из этого, однако, не следует делать вывод, что она была молчалива,- ее ораторские упражнения часто слышны были из окна всему дому.

Лакмусова, хоть ей и было за сорок, отличалась большой живостью. Ее кругленькая фигура все еще сохраняла свежесть, на лице не заметно было морщин, глаза весело сияли,- в общем, она выглядела, как бойкая вдовушка, хотя у нее уже дочь была на выданье.

Клара, девица двадцати с лишним лет, не походила на мать. Долговязая, как жердь, она не унаследовала пышных форм матери. Ее голубые глаза гармонировали с пышными русыми волосами, а на щеках продолговатого лица еще виднелся здоровый деревенский румянец. Клара была даже менее общительна, чем мать, поэтому Матильда давно отказалась от попыток сблизиться с ней.

Самого Лакмуса соседи редко видели где-либо, кроме как у окна. Его больная нога постоянно требовала домашнего ухода. Раз в несколько месяцев он выходил из дому, а остальное время проводил у себя – глядел из окна на улицу или лечил ногу, лежа на диване, укутанный во фланель и влажные компрессы. Говорили, что он изрядно пьет. При взгляде на его угреватое лицо это казалось вполне вероятным.

Настал второй день нашего повествования, и время уже близилось к полудню, когда Лакмус, не без труда поднявшись с кресла у окна, где он обычно проводил утренние часы, медленно направился к дивану. Оп сел, положил ногу на диван и со вздохом, в котором слышалось нетерпение, взглянул на большие, громко стучавшие часы под стеклом, такие же не новые, как и вся мебель в комнате, но говорившие об определенном достатке. Стрелка показывала без нескольких минут двенадцать.

С часов его взгляд перешел на Клару, которая прилежно шила у другого окна.

– Сегодня вы мне даже и супу не подаете,- сказал он с кислой улыбкой, желая не ссориться, а лишь напомнить.

Клара подняла голову, но в этот момент открылась дверь, и в комнату вошла Лакмусова с дымящейся чашкой на тарелке. Лицо ее мужа прояснилось.

– Поди на кухню, Кларинка, приготовь пудинг,- распорядилась мать,- да смотри не испорти, чтобы не оскандалиться перед доктором.

Клара вышла.

– Сегодня я приготовила тебе винный. Мясной бульон, наверное, тебе уже надоел, а, муженек? – приветливо сказала Лакмусова и поставила чашку перед мужем. Лакмус поднял голову и как-то недоверчиво взглянул на свою супругу, словно эта заботливость показалась ему подозрительной. Однако он, видимо, был приучен к послушанию, ибо без дальнейших проявлений недоверия принялся за предложенное ему блюдо.