Винтовая лестница ведет дальше на чердак. Внизу, по обе стороны лестницы, тянутся дровяные сараи. Двор сильно покатый. В нижнем зтаже флигеля находится уже известная нам квартира покойной Жанины. Ступеньки рядом ведут в подвал, а еще дальше винтовая лестница соединяет два этажа, опоясанные длинными балконами, и чердак. В третьем этаже живет Йозефинка с болезненной старшей сестрой и матерью; ее покойный отец служил в каком-то имении. Их квартира невелика, хотя и занимает весь этаж, и ее окна выходят во двор и на Петршин.

Во втором этаже обитает домовладелец с семьей, которую мы уже видели мельком на балконе. Нанесем же им первый визит вежливости.

Через кухню, где мы снова встречаемся со старой Баворовой, на этот раз в роли служанки, у корыта с бельем, мы попадаем в комнаты второго этажа. Мебель тут довольно простая и неказистая. Налево постель под вязаным покрывалом, направо комод и высокий платяной шкаф, несколько стульев и посередине круглый стол, покрытый выцветшим и немного рваным ковром. У окон столики для шитья, стулья и скамеечки для ног, в простенке большое зеркало, стены пусты. Комната выкрашена в зеленый цвет. Комод и рама зеркала покрыты пылью, но это неважно, ведь гостей принимают в гостиной, а эту комнату Баворова называет передней, Vorzimmer. В соседней – гостиной, значит,- стены украшены несколькими хромолитографиями, и меблировка ее состоит из рояля, канапе, стола, шести расставленных вокруг него кресел в белых чехлах и кровати. Кровать еще не застелена, и на ней сейчас валяется девочка, вторая дочь хозяйки. В третьей комнате – спальня родителей.

В первой комнате у окна сидит хозяйка, у другого окна ее дочь. Мамаша все еще полуодета, девица в нижней юбке, хотя уже одиннадцатый час.

Хозяйка – дама с резкими чертами приплюснутого лица и острым подбородком. На носу у нее очки, и она что-то усердно шьет из грубого полотна. По черному штемпелю на полотне видно, что это казенное солдатское белье. Девица – если описать ее возможно короче – унылая, бесцветная блондинка. Лицом она похожа на мать, только черты не так резки и острый подбородок сохраняет прелесть молодости. Глаза у нее блекло-голубые, волосы, все еще закрученные на папильотки, видимо, не особенно густы. Мы замечаем теперь, что ей уже далеко за двадцать.

На окне стоит корзинка с шитьем, а на стуле лежит тонкое белье. Рядом моток красных ниток. Девица, очевидно, начала метить белье или, по крайней мере, собралась делать это. На столике, который ходит ходуном при каждом ее движении, стоит чернильница и лежит раскрытый альбом с записями на память. Перед девицей разложена старая газета, на ней чистый лист бумаги, а на подоконнике, под рукой,- раскрытая тетрадь с немецкими стихами. Девица, видимо, намерена переписать какой-то стишок, но перо у нее что-то капризничает, она пробует его на старой газете и всячески приводит в порядок, о чем свидетельствуют ее измаза-ные чернилами губы.

Мать поднимает голову и, поглядев на дочь, качает головой.

– И охота тебе заниматься этим? А?

– А вот буду!

– Ты была в кухне, Матильда, когда утром Лоукота смотрел на наше окно? Это у него каждый день, как утренняя молитва.

– Какое мне до него дело, пусть глядит! – пронзительным голосом отвечает Матильда.

– Ну, поверь, я бы его предпочла тому обер-лейтенанту.

– А я нет.

– Он помоложе и достойный человек, мы знаем его уже не первый год. И денег у него немало накоплено.

– Ах, маменька, ты такая скучная!

– А ты дура!

– Что же это я – тряпка? Что ты вечно за меня цепляешься? Позволь мне все-таки поступать, как я хочу.

– Позволю, позволю, ты меня выведешь из себя! – сказала мать и, отложив шитье, ушла в кухню.

Девице, видимо, тоже не хотелось расстраиваться. Она спокойно положила перед собой тетрадку со стихами, еще раз обмакнула перо и начала списывать стихи, старательно выводя букву за буквой. Дело шло медленно и давалось пе без труда. Наконец первая строчка была готова, после порядочной паузы – вторая и третья, а после получасовых усилий на бумаге красовался весь куплет:

Rosen verwelken Marthe bricht

Aber wahre Freundschaft nicht;

Wahre Freundschaft soll nicht brechen

Bis man einst von mir wird sprechen: «Sie ist nicht mehr»! [18]

Четверостишье было написано готическим шрифтом, многозначительная последняя строчка – латинским. Матильда с удовлетворением созерцала это поэтическое произведение, дважды прочитала его вслух, с особой выразительностью повторив прекрасную заключительную строку. Потом она стала подписывать свое имя, изобразив букву «М» половину «а», но тут на пере иссякли чернила. Девица снова обмакнула перо, опустила его на бумагу… и посадила возле «а» громадную кляксу. Быстро схватив листок, она единым махом слизнула ее.

Клякса явно не смутила Матильду, и было ясно, что из-за этого она не станет снова переписывать стишок. Держа листок в руках, она ждала, пока чернила просохнут. В этот момент из кухни торопливо вошла мать.

– К нам идут Бауэровы, а ты еще не одета. Скорей надень что-нибудь.

– Чего еще надо этим сычихам? – сердито сказала дочь и спрятала листок в бювар. Она встала и подошла к постели, где лежала белая домашняя кофточка. Мать тем временем быстро собрала грубое солдатское полотно и бросила его в соседнюю комнату. «Валинка, не вставай, к нам идут!» – сказала она лежавшей там дочери и снова закрыла дверь.

В кухне уже слышались женские голоса. Матильда кинулась на свое место и взяла в руки моток красных ниток, ее мамаша тоже устремилась к окну и стала рыться в шкатулке для шитья.

Раздался стук.

– Кто там? – спросила хозяйка.

Появились две женщины, делавшие вид, что они стесняются войти.

– Ах, пани Бауэрова! Матильда, посмотри, кто к нам пришел!

– Ах, ах, какая радость! – воскликнула добрейшая Матильда и радостно захлопала в ладоши.- Хороша же ты, Мария, так долго не показываешься!

И она пылко обняла младшую гостью.

– Мы только на минуточку, фрау фон Эбер,- сказала старшая.- Мы идем наверх, к дядюшке-канонику, а Мария пристала ко мне – хочу повидать Матильду. А почему вы к нам не заглядываете? Вот и выходит, что мы у вас чаще бываем, чем вы у нас. Но сегодня мы в самом деле только зашли по дороге. Еще придем невпопад, говорю я Марии, сегодня ведь понедельник, стирка.

– Ах, что вы!-возразила хозяйка.- Что ж из того, что в кухне стирают? Посидите у нас. Вон девочек все равно не оторвешь друг от друга, так обрадовались встрече. Смотри не задуши ее, Матильда!

Она усадила дам у окна. Старшей гостье было лет пятьдесят, младшей лет тридцать, обе были очень элегантно одеты. Сухое, как у матери, лицо Марии носило отпечаток крайней усталости, которой не могла скрыть даже притворная улыбка, несколько оживлявшая ее лицо. Колючий взгляд с любопытством перебегал с предмета на предмет.

Разговор шел то по-чешски, то по-немецки.

– Надеюсь, у вас нигде не сквозит,- сказала, усаживаясь, старая дама,- у меня, знаете ли, от сквозняка ноют зубы… Мы соблазнились хорошей погодой. Вы видели, какое прекрасное небо, Матильда?

– Видела. Действительно, прекрасное, элегантное.

– О да, очень элегантное! – подтвердила и Мария.

– Вы, кажется, уже шили сегодня? – осведомилась Бауэрова и подняла с полу обрезок ткани.- Это похоже на казенное полотно!

– Д-да, полотно… казенное полотно…- неохотно подтвердила смущенная хозяйка. – Наша служанка, бедная женщина, шьет для интендантства, а сегодня она стирает, так вот я ей немного помогаю… Жаль бедняжку, исколет себе все руки, пока заработает пятьдесят крайцеров в неделю. Тяжелым трудом живет это простонародье!

– Да, бедняжка!

– А ты чем занята, Матильда? Метишь белье? Покажи, какие у тебя метки,- поддержала разговор Мария.- «М. К.»?’ Ах, да, припоминаю, я слышала, что ты выходишь замуж, надо тебя поздравить. Говорят, за обер-лейтенанта Коржинека? Я его немного знаю, видела как-то у дяди… Ты его любишь?