В тот вечер кантина была набита битком. Собрались все мужчины, ни один не отправился в деревню. Все ощущали жгучую потребность потолковать.
Но так уж всегда бывает, когда есть в чем-нибудь потребность! Они пили, чокались, сидели, стояли, временами чей-нибудь кулак с грохотом обрушивался на стол – и все же было совсем тихо, разве что рассмеется погромче тот, кто только что ударил по столу. Каждый знал, о чем ему больше всего хотелось бы поговорить с остальными, но никто не представлял, с какого конца взяться за дело.
– Комарек,- начала вдруг пани пантафирка, уже красная, как пион,- правда ли, что гроб для суки стоил пять гульденов?
В трактире воцарилась мертвая тишина.
– Пять пятьдесят,- не сразу и как-то неохотно ответил Комарек.
– И будто на гробе был герб? – продолжала женщина.
Комарек не ответил.
– О, черт! – рявкнул в тишине судья Зоубек, стукнув по столу, и замолчал. Облокотившись на стол, он уставился на свой стакан.
– А чего бы ему и не похоронить ее, коли он ее любил,- промолвил Вдова Трубка.- Человек всегда может любить пса!
– Еще бы,- подхватила пантафирка,- мне часто пес милее человека…
– А сука милей бабы,- ни с того ни с сего съязвил Шнейдер, будто с цепи сорвался.
Судья Зоубек только головой покачал да помахал кулаком, словно хотел что-то сказать.
– А что,- вмешался десятник Адам,- пес, он всему может научиться, как и человек. Есть у него какой-то разум. Пес и водку пить научится.
– А я видел собачку,- начал босяк Мартинка,- которая тащила человека из реки, из Бероунки. Да ведь знал же кто-нибудь из вас длинного Роубала! Так вот, тот Роубал был пьян вдрызг: обнял он собаку поперек тулова, так мы их и похоронили потом в одной могиле.
– Добрый человек всегда немую тварь… того… А наш инженер разве не добрый человек? – снова заговорил Адам.
– Добрый… Добрый…- послышалось со всех сторон.- Он все объясняет, даже как лучше тачку повернуть!
– И следит, чтоб не обсчитывали нас. И водку в кантине проверяет…
– И его не проведешь, нет! Как тут в «Австралии» поначалу было, помните? Обмануть его хотели, дали на пробу хорошую водку, а нам…
– И как это у тебя язык поворачивается, бездельник! – разгневался пантафир.- Чтоб я, да…
– Ну что вы, вам – все мое почтение,- забормотал Шнейдер,- а вот жена ваша – воровка!
Пантафир прикусил язык. Оглянулся на свою оскорбленную половину, но, увидев, что супруга удалилась в спальню и, следовательно, ничего не слыхала, предпочел смолчать.
– Нет, дьявол меня забери… тут что-то не по мне! – взревел снова судья Зоубек.
– А что?
– А то,- произнес Зоубек, подняв голову, но никому не глядя в глаза,- думается мне – тут что-то кроется! Тут и сука, и три дня, леший знает, и гроб… И зачем понадобилось закапывать ее так высоко в насыпи! Я говорю – не иначе, инженер там деньги свои закопал, или серебро, или еще что, я ведь не сегодня родился и уже малость в свете… того…
Наступила глубокая тишина.
И она стояла долго. Видно, романтические догадки Зоубека произвели впечатление. Лишь время от времени кто-нибудь бурчал, как медведь.
Тут поднялся Комарек.
– С меня за две «половинки», пантафир!
Он пожал руку Шнейдеру и пошел. Но, остановившись около судьи Зоубека, оперся рукой на стол и произнес, тоже никому не глядя в глаза, как можно более спокойным тоном:
– Кто что любит, пускай себе любит! А коли кто осмелится ковыряться в насыпи – сегодня ночью или когда,- застрелю. Мне все равно.
IX
«Австралию» постигла судьба всего, что есть на свете прекрасного. Когда вырастает где-нибудь новое железнодорожное полотно, босячество – его молодой, пышный цвет. Но всем известно, что когда под цветком завязался плод, когда этот плод потянулся к солнцу – нежные лепестки цветка опадают. Работы на участке нашего инженера шли к завершению, и босяки постепенно исчезали. Они уходили в поисках новой работы в другие, далекие края, в новые временные поселки. Напрасно стали бы вы искать итальянцев и немцев, не было уже и десятника Адама, босяков Друбе-ка, Мартинки и Башты, супругов Мареков и Вдовы Трубки, не было Шнейдера – как-то раз после получки он исчез, не попрощавшись даже с Комареком. Только судью Зоубека задерживал инженер до сих пор да еще Комарека.
Комарек поразительно изменился. Быть может, он больно переживал подчеркнуто тайный уход Шнейдера, быть может, жалел друга. Но он не спрашивал о Шнейдере и никогда не произносил его имени. Ходил Комарек теперь всегда будто объятый думой. Но инженер был доволен им. Комарек тщательно исполнял все его приказания, работал, что называется, не покладая рук. Разваливающаяся, почти исчезнувшая с лица земли «Австралия» словно вовсе уж не влекла его,- по воскресеньям и по праздникам Комарек под вечер всегда отправлялся в местечко. Возвращался всякий раз трезвым, но еще более задумчивым.
Вместо босяков-чернорабочих здесь теперь работали ремесленники, и ради них пантафир еще продолжал держать кантину. Да, по правде говоря, он и не знал, куда ему сейчас податься, а жена его настаивала на сохранении трактира, пока только возможно,- а то «где же мне напиться, когда на меня накатит?».
Столяры вытесывали шпалы, каменщики возводили стены домиков для путевых обходчиков. Инженер объявил всем: кто хочет стать путевым обходчиком, пусть сдаст экзамен, а за дальнейшее он, инженер, ручается. Но претенденты должны быть женаты. Зоу-бек с большой радостью тотчас подал заявление и пытался склонить и Комарека к этой карьере и к браку. Он предлагал ему в жены дочь свою Барушку: «Возьми ее, она лентяйка, будет верна тебе!» Комарек только головой качал.
Наступило и прошло еще одно воскресенье. Вечером инженер сидел в своем домике и разбирался в счетах. Вдруг он услышал шаги и голос возвращающегося Комарека.
Тот, постучав, вошел в комнату.
– Мне ничего не надо, я уже поужинал,- сказал инженер, даже не подняв головы.
Комарек неподвижно стоял у двери и мял в руках шляпу. Лицо его выражало волнение, он со страхом смотрел на инженера.
Через некоторое время инженер наконец обратил на него внимание.
– Вам что-нибудь надо?
Комарек молчал. Потом вдруг быстро подошел к инженеру, упал на колени и, дрожа, начал целовать ему руку.
– Я… Я нашел свою Анну! – выдавил он.
– Вот как! И хотите стать обходчиком и жениться на ней?
– Да, если вы еще раз поможете мне, пан…
– Помогу. Да встаньте же, вы словно дитя малое! Как вы ее пашли? Где она?
Комарек опустил глаза – у него перехватило дыхание.
– Здесь она,- с трудом проговорил он,- я привел ее сюда, чтоб она тоже просила… Переночует она у пани пантафирки, утром вернется в местечко – я ей там квартиру приготовил поприличнее, но… Я ее сейчас приведу! – добавил он быстро, словно желая поскорее разделаться с чем-то неприятным.
И через минуту он ввел в комнату свою Анну. Она торопливо подошла к инженеру и тоже хотела поцеловать ему руку, но инисенер отступил, и она остановилась как вкопанная, опустив голову. С удивлением всматривался инженер в ее лицо – еще молодое, но уже несущее на себе печать, видимо, бурно прожитой темной жизни,- лицо, преждевременно увядшее под румянами; смотрел на ее фигуру – сильную, но теперь, перед ним, будто сломленную.
Комарек не отрывал глаз от инженера и, казалось, следовал за каждой его мыслью: во взгляде молодого человека трепетал смертельный страх, губы его дрожали. Наконец он снова бросился к ногам инженера и, обхватив его колени, горестно закричал – закричал так, что слезы выступили у инженера:
– Она не виновата!
X
Прошло два года, а может быть, и три, сразу не вспомнишь.
Ехал я раз из Германии в Чехию и случайно, на какой-то станции, встретился с инженером. Сели мы с ним в одно купе у открытого окна – была летняя ночь – и, беседуя, смотрели на гористый край, прекрасный, несмотря на серое покрывало ночи.