Я делаю слабую попытку вести самостоятельный разговор.

– Написали письмо? – спрашиваю я живописца.

– Нет, оставил на завтра. Надо еще подумать.- И он тотчас же обращается к Енсену.- Вы, должно быть, видели в жизни массу интересного, доктор.

– Почему вы так думаете?

– Ну, сумасшедший дом – такое забавное место. Пожалуйста, расскажите нам что-нибудь о нем.

Я снова оттеснен на задний план. Хоть бы Провазник пришел! Но тут я замечаю, что Енсен в затруднении. Я рад этому. Он что-то объясняет о разнице между маниакальным и депрессивным психозом, но присутствующих это не занимает, они хотят знать, «что воображают о себе эти психи», как ведет себя больной, который считает, что он император, или больная, возомнившая себя девой Марией. Енсен не рассказывает об этом и продолжает научное объяснение. В заключение он оговаривается, что «почти каждый человек немиояшо душевнобольной». Это взволновало всех, только домохозяин спокойно кивает головой и замечает: «Многие здоровые люди даже не знают, какое это благо – здоровье».

Енсен наконец прощается, сказав, что скоро зайдет опять. Смотри, как бы ты не запоздал, думаю я.

Провазника сегодня среди нас не было. О Енсене говорили долго после его ухода, даже слишком долго! Отилия прошептала мне:

– Я боюсь его!

– Врожденный такт иногда очень важная вещь,- отвечаю я.

Кликеш все время уговаривает Семпра. Трактирщик вертится около, стараясь быть как можно ближе. Он то и дело покашливает и волком глядит на Кликеша.

Девять часов, а Енсен уже здесь. Он выглядывает в сад, на галерею и не меньше трех раз глядится в зеркало, каждый раз довольно долго. Потом он осведомляется, не ходит ли кто-нибудь по утрам в сад. Я говорю, что действительно, мне давно пора заниматься. Енсен уходит какой-то недовольный. Ну и пусть!

В полдень живописц посылает ко мне за конвертом. Я гляжу в их окна. Жена и сын стоят у стола и смотрят, как он надписывает на конверте адрес.

Живописец ходит по комнате, конверт он держит в руке и часто останавливается, чтобы поглядеть на плод своего вдохновения. Видимо, он горд.

Днем я прихожу в садик первым. Мне кажется, что проходит целая вечность, пока собираются остальные.

Примерно через час появляется домохозяин с Отилией и начинает со мной разговор о политике. По его мнению, корень всех зол в том, что монархи «никогда не довольствуются тем, что у них есть». Я горячо соглашаюсь с этим. Он изрекает еще и другие сентенции, я восхищаюсь ими. Потом он начинает подвязывать лозы, а я вступаю в задушевный разговор с Отилией. Бог весть почему мы переходим на такую тему, как моя добродетель. Отилия с жаром восхваляет ее. Она все говорит и говорит, растягивая эту тему, как сапожник кожу, когда надевает ее на колодку. Откуда только этой девице известно о моей добродетели?

Приходят живописец с женой. У него довольное, почти победоносное выражение лица. У жены язык снова как бритва.

– Готово письмо? – спрашиваю я.

– Ну конечно! – говорит он с таким видом, словно играючи за полдня разделывается с корреспонденцией всей Европы.

– Надо было там приписать насчет кондукторши,- со смехом замечает Августиха.- Священники интересуются такими вещами.

Что надо было написать о кондукторше?

– Нужно написать еще одно письмо, другому брату в Тар-нов,- продолжает живописец.- Мы, братья, пишем друг другу два раза в год, так уж у нас заведено.

Никто его не слушает, разговор о кондукторше продолжается. Толкуют об обер-лейтенанте и о том, что кондукторша вечно высовывает голову из дверей – все ждет, не идет ли обер-лей- *¦ тенант. Обо всем этом соседи говорят странным тоном, поглядывают на меня и смеются. Меня вдруг осеняет догадка… Так вот почему я был дурнем! В сердцах я говорю что-то, не помню уж что.

Потом мы втроем играем в шестерку.

С предельной выдержкой я терплю все промахи домохозяина и во всем с ним соглашаюсь. Я даже нарочно вытягиваю под столом ногу, чтобы он мог наступать па нее,- пусть получит удовольствие. Он нажимает на нее, как органист на педаль.

Провазника сегодня опять не было.

Такой глупости, как сегодня, со мной еще в жизни не случалось! Я пошел поужинать к приятелю Мороусеку. Он живет в конце Смихова, поэтому я взял извозчика. Мы отлично провели время до ночи, потом я не спеша пошел домой. Была прекрасная ночь, и в голове у меня роились всевозможные мысли. Улицы были почти пусты, только какой-то сонный извозчик ехал домой на своей кляче. Кляча едва тащила ноги, дрожки стучали, монотонный стук колес был мне даже приятен. Дома за два от моих ворот извозчик перегнал меня, нагнулся с козел и сказал:

– Что вы не сядете в пролетку, молодой человек?

Это был мой извозчик! Я забыл заплатить и отпустить его, и он ждал меня всю ночь. Пришлось дать этому мошеннику три гульдена.

Сомнений ист – я влюблен!

Итак, в один прекрасный день в газетах будет поздравление: «Пану доктору Крумловскому и его прелестной невесте Отилии…» В таких поздравлениях все невесты бывают «прелестными». Никто на свете не должен знать, иначе…

Нам надо объясниться!

Хорошенькая история! Я прямо трясусь от злости! Пальцы себе готов кусать! Вот что произошло.

В коридоре звякнула сабля. Ко мне постучали. «Войдите!» Входит офицер… лейтенант, а не обер-лейтенант, вопреки ожиданиям. Я встаю и вопросительно гляжу на него. Лейтенант – в полной форме, с кивером на голове – берет под козырек.

– Доктор Крумловский?

Я киваю.

– Я по поручению обер-лейтенанта Рубацкого…

Рубацкий – это толстый кондукторшин обер-лейтенант из

трактира.

– Что вам угодно?

– Обер-лейтенант считает себя оскорбленным выражениями, которые вы вчера употребили здесь в саду при разговоре о нем и о супруге кондуктора, весьма уважаемой его приятельнице. Он послал меня требовать от вас сатисфакции.

Я провожу рукой но лбу и таращу на него глаза. Пытаюсь вспомнить вчерашний разговор. Что-то говорили, ото правда, и я тоже что-то сказал, но что, хоть убейте, не номню!

Лейтенант спокойно ждет ответа. Я подхожу к нему, чувствуя, что начинаю дрожать.

– Извините,- говорю я,- это какая-то ошибка. Кто рассказал об этом обер-лейтеиаиту?

– Не знаю.

Кто-то оговорил меня? Или кондукторша подслушивала из окна моей комнаты? Может быть, вместе с обер-лентснантом?

– Какой-то разговор был… это я ломню… но как я мог сказать что-нибудь дуряое об обер-лентенанте? Я с ним даже незнаком… а только знаю его в лицо,

– Мне до Этого нет дела. Меня послали требовать сатисфакции.

– Но уверяю вас, что для этого нет оснований. Что я такого мог сказать об обер-лейтенанте?… Я его, мне кажется, очень ува-знаю и…

– Простите, я уже сказал, что прошу вполне определенного ответа…

– Ну, если обер-лейтенаят из-за каких-нибудь сплетен считает, что я его оскорбил,- чего я, свидетель бог, отнюдь не собирался делать! – то передайте ему, пожалуйста, что я приношу свои извинения.

– Этого недостаточно.

– Чего же вы хотите? Может быть, в присутствии тех жа людей…

– Обер-лейтенапт Рубацкий требует поединка.

– Обер-лентенант Рубацкий с ума сошел! – воскликнул я.- Я никогда не дрался на дуэли и не буду драться.

– Я так и передам.

Лейтенант козырнул и хлопнул дверыо. Скатертью дорога!

Я весь дрожу от злости! Поединок! Да я сабли держать не умею! Я доктор прав, будущий адвокат! Уголовное уложение, статья 57, относит поединок к числу наказуемых деяний, а статьи 158-165 предусматривают кару, и немалую!

Сумасшедшие! Сбежали из желтого дома!

Я слышу, что кондукторша ходит в кухне, п выхожу туда. Мне хотелось бы объяснить ей, п чем дело. Но она поворачивается ко мне спиной н строптиво говорит:

– Идите домой жир нагуливать, – и уходит в свою комнату. Ладно, пойду «нагуливать жир». Странные выражения!

В саду сегодня совсем по-особому. Я взволнован и не могу заставить себя успокоиться. Провазник снова среди нас. Он глядит сычом и каждому говорит: «Ох, как вы сегодня плохо выглядите!»