Славу богу, хоть ночь-то светла!

Увлекаться так глупо и стыдно.

Мы устали, промокли дотла,

А кругом деревеньки не видно.

Наконец увидал я бугор,

Там угрюмые сосны стояли,

И под ними дымился костер,

Мы с Трофимом туда побежали.

«Горевали, а вот и ночлег!»

— «Табор, что ли, цыганский там?» — «Нету!

Не видать ни коней, ни телег,

Не заметно и красного цвету.

У цыганок, куда ни взгляни,

Красный цвет — это первое дело!»

— «Косари?» — «Кабы были они,

Хоть одна бы тут женщина пела».

— «Пастухи ли огонь развели?..»

Через пни погорелого бора

К неширокой реке мы пришли

И разгадку увидели скоро:

Погорельцы разбили тут стан.

К нам навстречу ребята бежали:

«Не видали вы наших крестьян?

Побираться пошли — да пропали!»

— «Не видали!..» Весь табор притих…

Звучно щиплет траву лошаденка,

Бабы нянчат младенцев грудных,

Утешают ребят старушонка:

«Воля божья! усните скорей!

Эту ночь потерпите вы только!

Завтра вам накуплю калачей.

Вот и деньги… Глядите-ка сколько!»

— «Где ты, бабушка, денег взяла?»

— «У оконца, на месячном свете,

В ночи зимние пряжу пряла…»

Побренчали казной ее дети…

Старый дед, словно царь Соломон,

Роздал им кой-какую одежу.

Патриархом библейских времен

Он глядел, завернувшись в рогожу;

Величавая строгость в чертах,

Череп голый, нависшие брови,

На груди и на голых ногах

След недавних обжогов и крови.

Мой вожатый к нему подлетел:

«Здравствуй, дедко!» — «Живите здоровы!»

— «Погорели? а хлеб уцелел?

Уцелели лошадки, коровы?..»

— «Хлебу было сгореть мудрено, —

Отвечал патриарх неохотно, —

Мы его не имели давно.

Спите, детки, окутавшись плотно!

А к костру не ложитесь: огонь

Подползет — опалит волосенки.

Уцелел — из двенадцати — конь,

Из семнадцати — три коровенки».

— «Нет и ваших дремучих лесов?

Век росли, а в неделю пропали!»

— «Соблазняли они мужиков,

Шутка! сколько у барина крали!»

Молча взял он ружье у меня,

Осмотрел, осторожно поставил.

Я сказал: «Беспощадней огня

Нет врага — ничего не оставил!»

— «Не скажи. Рассудила судьба,

Что нельзя же без древа-то в мире,

И оставила нам на гроба

Эти сосны…» (Их было четыре…)

Звезды осени мерцают

Тускло, месяц без лучей,

Кони бережно ступают,

Реки налило дождей.

Поскорей бы к самовару!

Нетерпением томим,

Жадно я курю сигару

И молчу. Молчит Трофим,

Он сказал мне: «Месяц в небе

Словно сайка на столе» —

Значит: думает о хлебе,

Я мечтаю о тепле.

Едем… едем… Тучи вьются

И бегут… Конца им нет!

Если разом все прольются —

Поминай, как звали свет!

Вот и наша деревенька!

Встрепенулся спутник мой:

«Есть тут валенки, надень-ка!»

— «Чаю! рому!.. Всё долой!..»

Вот погашена лучина,

Ночь, но оба мы не спим.

У меня своя причина,

Но чего не спит Трофим?

«Что ты охаешь, Степаныч?»

— «Страшно, барин! мочи нет.

Вспомнил то, чего бы на ночь

Вспоминать совсем не след!

И откуда черт приводит

Эти мысли? Бороню,

Управляющий подходит,

Низко голову клоню,

Поглядеть в глаза не смею,

Да и он-то не глядит —

Знай накладывает в шею.

Шея, веришь ли? трещит!

Только стану забываться,

Голос барина: „Трофим!

Недоимку!“ Кувыркаться

Начинаю перед ним…»

— «Страшно, видно, воротиться

К недалекой старине?»

— «Так ли страшно, что мутится

Вся утробушка во мне!

И теперь уйдешь весь в пятки,

Как посредник налетит,

Да с Трофима взятки гладки:

Пошумит — и укатит!

И теперь в квашне солома

Перемешана с мукой,

Да зато покойно дома,

А бывало — волком вой!

Дети были малолетки,

Я дрожал и за детей,

Как цыплят из-под наседки

Вырвет — пикнуть не посмей!

Как томили! Как пороли!

Сыну сказывать начну —

Сын не верит. А давно ли?..

Дочку барином пугну —

Девка прыснет, захохочет:

„Шутишь, батька!“ — „Погоди!

Если только бог захочет,

То ли будет впереди!“»

— «Есть у вас в округе школы?»

— «Есть». — «Учите-ка детей!

Не беда, что люди голы,

Лишь бы были поумней.

Перестанет есть солому,

Трусу праздновать народ…

И твой внук отцу родному

Не поверит в свой черед».