А Бернар напрасно старался отыскать в толпе синие глаза и черные брови г-жи де Тюржи. Он потом даже съездил к ней, но ему сказали, что вскоре после гибели Коменжа она отбыла в одно из своих поместий, расположенное в двадцати милях от Парижа. Злые языки говорили, что после смерти человека, который за нею ухаживал, ей захотелось побыть одной, захотелось погоревать в тишине.

Однажды утром, когда капитан в ожидании завтрака, лежа на диване, читал Преужасную жизнь Пантагрюэля [119], а Бернар брал у синьора Уберто Винибеллы урок игры на гитаре, лакей доложил Бернару, что внизу его дожидается опрятно одетая старуха, что вид у нее таинственный и что ей нужно с ним поговорить. Бернар тотчас же сошел вниз и получил из высохших рук – не Марты и не Камиллы, а какой-то неведомой старухи – письмо, от которого исходил сладкий запах. Перевязано оно было золотой ниткой, а запечатано широкой, зеленого воску, печатью, на которой вместо герба изображен был Амур, приложивший палец к губам, и по-кастильски написан девиз Callad [120]. Бернар вскрыл письмо – в нем была только одна строчка по-испански, он с трудом понял ее смысл: Esta noche una dama espera a V. M. [121]

– От кого письмо? – спросил он старуху.

– От дамы.

– Как ее зовут?

– Не знаю. Мне она сказала, что она испанка.

– Откуда же она меня знает?

Старуха пожала плечами.

– Пеняйте на себя: вы себе это накликали благодаря своей славе и своей любезности, – сказала она насмешливо. – Вы мне только ответьте: придете?

– А куда прийти?

– Будьте сегодня вечером в половине девятого у Германа Оксерского [122], в левом пределе.

– Значит, я с этой дамой увижусь в церкви?

– Нет. За вами придут и отведут вас к ней. Но только молчок, и приходите один.

– Хорошо.

– Обещаете?

– Даю слово.

– Ну, прощайте. За мной не ходите. Старуха низко поклонилась и, нимало не медля, вышла.

– Что же от тебя нужно было этой почтенной сводне? – спросил капитан, как скоро брат вернулся, а учитель музыки ушел.

– Ничего, – наигранно равнодушным тоном отвечал Бернар, чрезвычайно внимательно рассматривая изображение мадонны.

– Полно! У тебя не должно быть от меня секретов. Может, проводить тебя на свидание, посторожить на улице, встретить ревнивца ударами шпаги плашмя?

– Говорят тебе, ничего не нужно.

– Дело твое. Храни свою тайну. Но только я ручаюсь, что тебе так же хочется рассказать, как мне услышать.

Бернар рассеянно перебирал струны гитары.

– Кстати, Жорж, я не пойду сегодня ужинать к Водрейлю.

– Ах, значит, свидание сегодня вечером? Хорошенькая? Придворная дама? Мещаночка? Торговка?

– По правде сказать, не знаю. Меня должны представить даме… нездешней… Но кто она… понятия не имею.

– По крайней мере, тебе известно, где ты должен с ней встретиться?

Бернар показал записку и повторил то, что старуха дополнительно ему сообщила.

– Почерк измененный, – сказал капитан, – не знаю, как истолковать все эти предосторожности.

– Наверно, знатная дама, Жорж.

– Ох, уж эти наши молодые люди! Подай им самый ничтожный повод – и они уже возмечтали, что самые родовитые дамы сейчас бросятся им на шею!

– Понюхай, как пахнет записка.

– Это еще ничего не доказывает.

Внезапно лицо у капитана потемнело: ему пришла на ум тревожная мысль.

– Коменжи злопамятны, – заметил он. – Может статься, они этой запиской хотят заманить тебя в укромное место и там заставить дорого заплатить за удар кинжалом, благодаря которому они получили наследство.

– Ну что ты!

– Да ведь не первый раз мщение избирает своим орудием любовь. Ты читал Библию. Вспомни, как Далила предала Самсона [123].

– Каким же я должен быть трусом, чтобы из-за нелепой догадки отказаться от, вернее всего, очаровательного свидания! Да еще с испанкой!..

– Во всяком случае, безоружным на свидание не ходи. Хочешь взять с собой двух моих слуг?

– Еще чего! Зачем делать весь город свидетелем моих любовных похождений?

– Нынче так водится. Сколько раз я видел, как мой большой Друг д'Арделе шел к своей любовнице в кольчуге и с двумя пистолетами за поясом!.. А позади шагали четверо солдат из его отряда, и у каждого в руках заряженная аркебуза. Ты еще не знаешь Парижа, мой мальчик. Лишняя предосторожность не помешает, поверь. А если кольчуга стесняет – ее всегда можно снять.

– У меня нет дурного предчувствия. Родственникам Коменжа проще было бы напасть на меня ночью на улице, если б они таили против меня зло.

– Как бы то ни было, я отпущу тебя с условием, что ты возьмешь пистолеты.

– Пожалуйста, могу и взять, только надо мной будут смеяться.

– И это еще не все. Нужно плотно пообедать, съесть пару куропаток и изрядный кусок пирога с петушиными гребешками, чтобы вечером поддержать честь семейства Мержи.

Бернар ушел к себе в комнату и, по крайней мере, четыре часа причесывался, завивался, душился и составлял в уме красивые фразы, с которыми он собирался обратиться к прелестной незнакомке.

Читатели сами, верно, догадаются, что на свидание он не опоздал. Полчаса с лишним расхаживал он по церкви. Уже три раза пересчитал свечи, колонны, exvoto [124], и вдруг какая-то старуха, закутанная в коричневый плащ, взяла его за руку и молча вывела на улицу. Несколько раз сворачивая с одной улицы на другую и все так же упорно храня молчание, она наконец привела его в узенький и, по первому впечатлению, необитаемый переулок. В самом конце переулка она остановилась возле сводчатой низенькой дверцы и, достав из кармана ключ, отперла ее. Она вошла первой, Мержи, в темноте держась за ее плащ, шагнул следом за ней. Войдя, он услышал, как за ним задвинулись тяжелые засовы. Провожатая шепотом предупредила его, что перед ним лестница и что ему надо будет подняться на двадцать семь ступеней. Лестница была узкая, ступени неровные, разбитые, так что он несколько раз чуть было не загремел. Наконец, поднявшись на двадцать семь ступенек и взойдя на небольшую площадку, старуха отворила дверь, и яркий свет на мгновение ослепил Мержи. Он вошел в комнату и подивился изящному ее убранству, – внешний вид дома ничего подобного не предвещал.

Стены были обиты штофом с разводами, правда, слегка потертым, но еще вполне чистым. Посреди комнаты стоял стол, на котором горели две розового воску свечи, высились груды фруктов и печений, сверкали хрустальные стаканы и графины, по-видимому, с винами разных сортов. Два больших кресла по краям стола, должно быть, ожидали гостей. В алькове, наполовину задернутом шелковым пологом, стояла накрытая алым атласом кровать с причудливыми резными украшениями. Курильницы струили сладкий аромат.

Старуха сняла капюшон, Бернар – плащ. Он сейчас узнал в ней посланницу, приносившую ему письмо.

– Матерь божья! – заметив пистолеты и шпагу, воскликнула старуха. – Вы что же это, собрались великанов рубить? Прекрасный кавалер! Здесь если и понадобятся удары, то, во всяком случае, не сокрушительные удары шпагой.

– Я понимаю, однако может случиться, что братья или разгневанный муж помешают нашей беседе, и тогда придется им застлать глаза дымом от выстрелов.

– Этого вы не бойтесь. Скажите лучше, как вам нравится комната?

– Комната великолепная, спору нет. Но только одному мне здесь будет скучно.

– Кто-то придет разделить с вами компанию. Обещайте мне сначала одну вещь.

– А именно?

– Если вы католик, протяните руку над распятием (она вынула его из шкафа), а если гугенот, то поклянитесь Кальвином… Лютером… словом, всеми вашими богами…

– В чем же я должен поклясться? – перебил он ее, смеясь.