Спустились сумерки, но кита всё ещё можно было видеть прямо по ветру.

И снова были взяты рифы у парусов, и всё было точно так же, как и накануне ночью; только слышался чуть не до зари стук молотков и звон точильных камней — это при свете фонарей люди трудились над полной и тщательной оснасткой запасных вельботов и затачивали новые гарпуны и остроги, готовясь к завтрашнему дню. Плотник покуда мастерил Ахаву из перебитого киля его вельбота новую ногу; а между тем сам капитан, как и накануне, всю ночь недвижно простоял у себя на пороге; и его скрытый под опущенной шляпой взор, точно гелиотроп, был повёрнут в нетерпении на восток, навстречу первым лучам солнца.

Глава CXXXV. Погоня, день третий

Взошла свежая и ясная заря третьего дня; и снова одинокого ночного стража на фок-мачте сменили добровольные дневные дозорные, густо усеявшие каждую мачту, каждую рею.

— Видите его? — окликнул их Ахав; но кита ещё не было видно.

— Но всё равно, мы идём по его прямому следу; нужно только не терять след, вот и всё. Эй, на штурвале, так держать, курс прежний. И опять какой прекрасный день! Будь этот мир создан только сейчас, чтобы служить беседкой для ангелов, в которую лишь сегодня впервые гостеприимно распахнули им дверь, и тогда бы не мог взойти над миром день прекраснее этого! Вот пища для размышлений, будь у Ахава время размышлять; но Ахав никогда не думает, он только чувствует, только чувствует; этого достаточно для всякого смертного. Думать — дерзость. Одному только богу принадлежит это право, эта привилегия. Размышление должно протекать в прохладе и в покое, а наши бедные сердца слишком сильно колотятся, наш мозг слишком горяч для этого. Правда, иногда мне кажется, что мой мозг спокоен, словно заморожен; потому что старый мой череп трещит, точно стакан, содержимое которого обратилось в лёд и вот-вот разнесёт его вдребезги. Но всё же эти волосы продолжают расти, даже вот в это самое мгновение, а для роста ведь нужно тепло; впрочем, нет, они как сорная трава, что может вырасти повсюду: и в трещинах гренландского ледника, и на Везувии между глыбами лавы. Как развевает их неистовый ветер; они хлещут меня по лицу, точно шкоты разорванных парусов, что хлещут по палубе штормующего судна. Подлый ветер, который прежде дул, наверное, сквозь тюремные коридоры и камеры узников, дул в больничных палатах, а теперь прилетел сюда и дует здесь с видом невинной овечки. Долой его! Он запятнан. Будь я ветром, не стал бы я больше дуть над этим порочным, подлым миром. Я бы заполз в какую-нибудь тёмную пещеру и сидел там. А ведь ветер величав и доблестен! Кто, когда мог одолеть ветер? Во всякой битве за ним остаётся последний, беспощаднейший удар. А бросишься на него с кулаками, — и ты пробежал его насквозь. Ха! трусливый ветер, ты поражаешь нагого человека, но сам страшишься принять хоть один ответный удар. Даже Ахав храбрее тебя — и благороднее тебя. О, если бы у ветра было тело; но всё то, что выводит из себя и оскорбляет человека, бестелесно, хоть бестелесно только как объект, но не как источник действия. В этом всё отличие, вся хитрая и о! какая зловредная разница! И всё же я повторяю опять и готов поклясться, что есть в ветре нечто возвышенное и благородное. Вот эти тёплые пассаты, например, что ровно дуют под ясными небесами со всей своей твёрдой, ласкающей мощью; и никогда не уклоняются от цели, как бы ни лавировали, ни крутились низменные морские течения; и как бы ни петляли, ни тыкались, не зная, куда податься, величавые Миссисипи на суше. И клянусь извечными Полюсами! эти самые пассаты, что гонят прямо вперёд моё доброе судно; эти же самые пассаты — или что-то на них похожее, такое же надёжное и сильное, — гонят вперёд корабль моей души! За дело! Эй, наверху! Что видите вы там?

— Ничего, сэр.

— Ничего! а уж дело к полудню! Дублон пустили по миру попрошайничать! Ну-ка, где солнце? А, так я и знал. Я его перегнал. Что же, значит, я теперь впереди? И он гонится за мной, а не я за ним? Нехорошо. Я мог бы, кстати, предусмотреть это, глупец! Тут всё дело в гарпунах и в клубке линей, которые он тянет за собой по воде. Да, да, видно, я перегнал его минувшей ночью. К повороту! Эй, спуститься вниз всем, кроме очередных дозорных! К брасам!

До этого ветер дул «Пекоду» в корму, так что теперь, повернув в противоположную сторону, судно круто вырезалось против ветра, взбивая пену на своём собственном и без того пенном следе.

— Прямо против ветра правит он теперь навстречу разверстой пасти, — тихо промолвил Старбек, закрепляя у борта только что вытянутый грот-брас. — Спаси нас бог, но я уже чувствую, что кости мои отсырели и увлажняют изнутри моё тело. Я чувствую, что, выполняя его команды, я нарушаю веления моего бога.

— Поднять меня на мачту! — крикнул Ахав, подходя к пеньковой корзине. — Теперь мы должны скоро встретиться с ним.

— Слушаю, сэр. — Старбек поспешно исполнил приказ Ахава. И вот уже Ахав опять повис высоко над палубой.

Прошёл час, растянутый золотой канителью на целые столетия. Само время затаило дух в нетерпеливом ожидании. Наконец румба на три вправо с наветренной стороны Ахав разглядел далёкий фонтан, и в тот же миг, возвещая о нём, с трёх мачт взметнулись к небу три возгласа, точно три языка пламени.

— Лицом к лицу встречаю я тебя сегодня, на третий день, о Моби Дик! Эй, на палубе! Круче обрасопить реи; идти прямо в лоб ветру! Он ещё слишком далеко, мистер Старбек, вельботы спускать рано. Паруса заполоскали! Нужно молоток держать над головой у рулевого! Вот так. Он движется быстро; надо мне спускаться. Обведу только ещё раз отсюда сверху взглядом морские дали; на это ещё достанет времени. Древний, древний вид, и в то же время такой молодой; да, он ничуть не изменился с тех пор, как я впервые взглянул на него мальчуганом с песчаных дюн Нантакета! Всё тот же! всё тот же! и для Ноя, и для меня. А там вдали с подветренной стороны идёт небольшой дождь. Как там, должно быть, сейчас хорошо! в той стороне, верно, лежит путь, ведущий куда-то, к каким-то небывалым берегам, покрытым рощами, ещё роскошнее пальмовых. Подветренная сторона! Туда держит путь белый кит [337]; и, значит, глядеть мне нужно против ветра — хоть горше, да вернее. Однако прощай, прощай, старая мачта! Но что это? зелень? да, мох пророс здесь в извилистых трещинах. Но на голове Ахава не видно зелёных следов непогоды! Есть всё же разница между старостью человека и старостью материи. Однако что правда, то правда, старая мачта, мы оба состарились с тобою; но корпус у нас ещё прочен, не правда ли, о мой корабль? Только ноги не хватает, и всё. Клянусь, это мёртвое дерево во всём превосходит мою собственную живую плоть. Я не могу идти с ним ни в какое сравнение; и я знал суда, сколоченные из мёртвой древесины, что пережили немало людей, сбитых из живучей плоти их жизнелюбивых отцов. Как это он говорил? он всё же пойдёт впереди меня, мой лоцман; и тем не менее я ещё увижу его? Но где? Сохраню ли я мои глаза на дне морском, если мне придётся спуститься вниз по этой бесконечной лестнице? Но ведь я всю ночь уходил от тех мест, где он пошёл на дно. Так-то; как и многие другие, ты говорил ужасную истину там, где дело касалось тебя самого, о парс; но что до Ахава, то здесь ты промахнулся. Прощай, мачта, хорошенько следи за китом, покуда меня нет. Мы ещё потолкуем с тобой завтра, нет, сегодня вечером, когда Белый Кит будет лежать там, у борта, пришвартованный с головы и с хвоста.

Он дал знак и, всё ещё озираясь, соскользнул из голубой расселины неба на палубу.

Вскоре стали спускать вельботы; но уже стоя в своей ладье, Ахав задумался на мгновение и, знаком подозвав к себе старшего помощника, который тянул на палубе лопарь талей, приказал ему задержать спуск.

— Старбек!

— Сэр?

— В третий раз уходит корабль души моей в это плавание, Старбек.

— Да, сэр, такова была ваша воля.

— Иные суда выходят из гавани, и с тех пор никто уже о них ничего не знает, Старбек!