Несомненно, Лермонтов знал распространявшееся нелегальным путем стихотворение Пушкина «Кинжал» (1821): «Лемносский бог тебя сковал // Для рук бессмертной Немезиды». Интимный тон Лермонтовского стихотворения выглядит как намеренный отказ от пафоса пушкинского «Кинжала».

«Она поет — и звуки тают...» (стр. 138).—Исследователь творчества Лермонтова Э. Э. Найдич высказал предположение, что поэт обращается к известной певице П. А. Бартеневой, с которой он был знаком еще по Москве, а в Петербурге постоянно встречался в салоне Карамзиных.

«Как небеса, твой взор блистает...» (стр. 139).— Как и следующее («Слышу ли голос твой...»), обращено, видимо, к тому же лицу, о котором идет речь в стихотворении «Она поет — и звуки тают...».

Вид гор из степей Козлова (стр. 140).— Это перевод одного из «Крымских сонетов» Адама Мицкевича. Как свидетельствует в своих записках один из сослуживцев Лермонтова, А. И. Арнольди, подстрочный перевод с польского был сделан для поэта его сослуживцем по лейб-гвардии Гродненскому гусарскому полку корнетом Н. А. Краснокутским.

Козлов (Гезлёв) — старинное название Евпатории.

<А. Г. Хомутовой> (стр. 140).— Анна Григорьевна Хомутова (1784—1856) — двоюродная сестра и друг молодости известного поэта Ивана Ивановича Козлова. Жизнь разлучила их, и свиделись они лишь в 1838 году, после двадцатилетней разлуки, когда слепой Козлов лежал, разбитый параличом. Встреча с Хомутовой вдохновила его на стихотворение «К другу весны моей после долгой, долгой разлуки».

С Козловым часто встречались родственники Лермонтова Столыпины, жившие в 1838 году в Петербурге. Сохранились свидетельства, что с ним был знаком и сам Лермонтов, а в доме своего полкового командира М. Г. Хомутова встречался с сестрой Козлова — Анной Григорьевной, которая показала ему однажды стихи Козлова. «Он попросил позволения взять их с собой и на другой день возвратил их со своими стихами на имя Хомутовой» («Русский архив», 1886, № 2).

Дума (стр. 141).—Связь этого стихотворения с «Думами» и «Гражданином» Рылеева несомненна. Лермонтов выступил с ним на страницах «Отечественных записок» (1839, № 2). Передовые люди 1830— 1840-х годов увидели в «Думе<> выражение собственных мыслей и чувств и приводили нередко лермонтовские строки в своих письмах и дневниках. «Эти стихи писаны кровью; они вышли из глубины оскорбленного духа,— писал Белинский,— это вопль, это сгон человека, для которого отсутствие внутренней жизни есть зло, в тысячу раз ужаснейшее физической смерти!.. И кто же из людей нового поколения не найдет в нем разгадки собственного уныния, душевной апатии, пустоты внутренней и не откликнется на него своим воплем, своим стоном?..»

Известный исследователь поэзии Лермонтова, Б. М. Эйхенбаум, отмечал, что ораторские обороты «Думы» подготовлены такими стихотворениями, как «Умирающий гладиатор» и «Смерть Поэта», и что «Дума» по жанру и по отдельным мотивам — произведение итоговое, подготовленное всем развитием лермонтовской лирики. Личная трактовка темы обреченности заменена в ней трактовкой исторической: лирическое «я» обобщено и расширено до пределов поколения. С другой стороны, многие обороты, речения и темы «Думы» использованы в последовавших за нею произведениях Лермонтова, в том числе в «Герое нашего времени».

Поэт («Отделкой золотой блистает мой кинжал...») (стр. 142).— В стихотворении демонстративно воскрешается декабристская тема: Лермонтов, вслед за декабристами и Пушкиным, трактует поэта как непременного участника политической борьбы. Недаром он сравнивает слово поэта с кинжалом и с вечевым колоколом — символами свободы, а в последней строфе искусно сводит воедино образ поэта и образ кинжала. Встречая слова: «кинжал», «вечевой колокол», «пророк», «клинок», «мщенье», читатель того времени без труда угадывал идеи и пафос стихотворения, в котором Лермонтов говорит о состоянии русской поэзии после гибели Пушкина. И в этом смысле «Поэт» представляет собой литературную декларацию.

Казачья колыбельная песня (стр. 144).— Сохранилось предание, что Лермонтов написал это стихотворение в станице Червленой, на Тереке. В хате, где ему отвели квартиру, молодая красавица казачка напевала песню над колыбелью сына своей сестры. И казак, переносивший в комнату вещи поэта, рассказывал потом, будто Лермонтов присел тут же к столу, набросал на клочке бумажки свою «Казачью колыбельную песню», а потом прочел ее вслух, чтобы узнать его мнение.

Восторженно отзывался об этом стихотворении Белинский. «Все, что есть святого, беззаветного в любви матери,— писал он,— весь трепет, вся нега, вся страсть, вся бесконечность кроткой нежности, безграничность бескорыстной преданности, какою дышит любовь матери,— все это воспроизведено поэтом во всей полноте».

«Ребенка милого рожденье...» (стр. 145)Написано при известии о рождении сына у Алексея Александровича Лопухина — друга университетской поры.

Не верь себе (стр. 146).—Эпиграф заимствован из «Пролога» к сборнику «Ямбы» французского поэта Огюста Барбье. В первом стихе эпиграфа Лермонтов изменил одно слово, поставив вместо «Que me font» («Какое мне дело») — «Que nous font» («Какое нам дело»).

Стихотворение направлено против поэтов, которые живут иллюзиями и ограничены собственным внутренним миром. По мысли Лермонтова, страсти и страдания поэта — не тема поэзии, если сам он стоит в стороне от общественной борьбы, не откликается на злободневные вопросы современности. Стихотворение направлено и против тех, кто профанирует высокое и вдохновенное искусство холодной и трескучей риторикой, избитой формой выражения, натянутостью, неестественностью, позой.

Три пальмы (стр. 147).—«Стихотворение Лермонтова чудесно, божественно,— писал Белинский Краевскому.— Боже мой! Какой роскошный талант! Право, в нем таится что-то великое...» Анализируя достоинства этого стихотворения, великий критик отмечал, что «пластицизм и рельефность форм и яркий блеск восточных красок сливают в этой пьесе поэзию с живописью: это картина Брюллова, смотря на которую хочешь еще и осязать ее...».

Лермонтов, видевший цель жизни в непрестанном действии, в упорном творческом труде, в полезной общественной деятельности, сообщил трем пальмам ту жажду действия, то стремление приносить благо, которые томили его самого и лучших его современников, Но, по мысли Лермонтова, лежащей в основе стихотворения, осуществление этой мечты невозможно.

«Жаль этих прекрасных пальм, не правда ли? — писал Чернышевский, нашедший в этом стихотворении подтверждение новой революционной морали.— Но что ж, ведь не век было расти и цвести им,— не ныне, так завтра, не завтра, так через год, умерли бы они,— ведь уж и листья их начинали вянуть: смерти не избежит никто. Так не лучше ли умереть для пользы людей, нежели бесполезно? Не надобно ли, жалея о прекрасных пальмах, с тем вместе признать, что смерть их была лучшею, прекраснейшею минутою всей их жизни, потому что они умерли для спасения людей от холода и хищных зверей?.. Когда хорошенько подумаешь обо всем этом, невольно скажешь: хороша жизнь, но самое лучшее счастье — не пожалеть, если надобно, и самой жизни своей для блага людей!» («Звенья», т. VIII, 1950, стр. 540—541).

Исследователи Лермонтова отмечали связь «Трех пальм» с «Подражаниями Корану» Пушкина. Однако, по справедливому замечанию Б. М. Эйхенбаума, «у Лермонтова ропщут на бога пальмы, а не путник, и стихотворение кончается не восстановленной гармонией («Минувшее в новой красе оживилось»), а полным диссонансом: пальмы наказаны жестоким богом. Коран отвергнут — и стихотворение кажется возражением Пушкину» (Б. М. Э й х е н б а у м, Статьи о Лермонтове, М.—Л. 1961, стр. 112).

Фарис — всадник, витязь (арабск.).

Молитва («В минуту жизни трудную...») (стр. 149).—По словам А. О. Смирновой-Россет, Лермонтов написал «Молитву» для Марии Алексеевны Щербатовой. См. о ней прим. к стихотворению «<М. А. Щербатовой>» («На светские цепи..») (стр. 717).