Верховцев успокаивал пылавшего генерала уверением, что идти на укрепленную позицию с огромным лагерем рядом — просто немыслимо при двух полках наличных сил; что он поступил только благоразумно, так как, по всей вероятности, был бы отбит и тогда испортил бы дело… «Дождетесь завтрашнего дня и атакуете со всеми силами»…

Этот день наступил. Утро стояло довольно туманное, догорали костры, зажженные вчера вечером для того, чтобы скрыть отход наших войск на ночь. То там, то сям раздавались в долине одиночные ружейные выстрелы, а на Шипке и пушечные.

Балканы были наполовину в облаках, и выстрелы оттуда производили оригинальный, театральный эффект. Вся знаменитая «долина роз» была под снегом, снег стоял на деревьях, на горах, снег же слышался и в воздухе.

Верховцев, плохо выспавшийся в эту ночь в грязной, полной блох избенке деревни Иметли, был со своим приятелем Тарановым впереди, перед неприятельскою позицией, откуда посылал генералу донесения обо всем замеченном, когда казак привез им приказание: «Отойти назад, так как сейчас начнется сражение».

Войска стали надвигаться, и подскакавший Скобелев, сойдя с лошади, принялся осматривать в бинокль шейновские укрепления.

С ним было двое ординарцев; присоединились Верховцев с Тарановым и казак с неизбежным генеральским значком, порядочно истрепанным ветераном всех туркестанских битв, в которых Скобелев принимал участие.

Турки тотчас начали стрелять из орудий по генеральской группе, и так метко, что несколько гранат разорвалось совсем близко.

— Да разойдитесь вы, дураки! — сердито крикнул Михаил Дмитриевич на казаков-денщиков, жавшихся к нему с лошадьми своих офицеров. — Ведь перебьют вас всех!

Войска подходили стройно, с музыкою, с развернутыми знаменами. Видимо, общий дух солдат и офицеров был веселый, праздничный.

Сергей, несколько раз ездивший с приказаниями генерала, мимоходом любовался на поле битвы: таких стройных движений войск, шедших навстречу неприятелю, как на прогулку или пирушку, он еще не видывал до сих пор даже и у Скобелева.

Левый фланг наш, состоявший из стрелков и болгарских дружин, пошел в атаку на правый фланг шейновской позиции. Скобелев внимательно следил в бинокль за атакующими; широко расставив ноги и откинув ножны сабли, он так и впился глазами в место действия.

Резервов у атакующих не было или, вернее, во избежание потерь они были расположены далеко, и от этого вышло что-то неладное: солдаты пошли дружно, оттеснили сначала турок, но… неприятеля было много и подкрепления из рядом расположенного лагеря подходили к нему быстро, а наши как оглянулись да увидели, что «сикурса» нет, так и не выдержали, дрогнули…

Сергей, стоявший близ Скобелева, глазам своим не верил: вот наши начали пятиться, все еще стреляя и продолжая кричать «ура!»… Множество раненых возвращаются сначала одиночно, потом группами; вот как будто вся линия наша подалась назад и уже не раненые только, а все повернули домой… все бегут…

— Ваше превосходительство, наши ведь отбиты, — тихо заметил он генералу.

— Это бывает, — ответил тот спокойно, не отнимая бинокля от глаз. — Позовите сюда Пашутина с полком, а потом съездите на левый фланг, узнайте, что там случилось, почему отошли?

Когда устюжане подошли, генерал сказал полковому командиру: «С богом!»

Полковник снял фуражку и перекрестился, то же сделал весь полк и под музыку двинулся вперед.

— Если Пашутина отобьют, — сказал Скобелев стоявшему за ним ординарцу, — я сам поведу войска.

По обыкновению, генерал потребовал музыкантов.

— Жидов сюда! — и стоявшая около него музыка Владимирского полка — вместе с суздальцами они больше всех пострадали под Плевною и были этот день в резерве — огласила окрестность звуками традиционных «Боже, царя храни», «Коль славен наш господь в Сионе» и разных бойких маршей.

Устюжский полк шел хорошо, как на ученье: то быстро двигаясь вперед, то, по команде, припадая к земле для отдыха. Перед самыми турецкими траншеями полковой командир — высокий, тучный и голосистый — изобразил из себя картинку: взял знамя в руки и с криком «ура», бегом, повел войска на штурм.

Тоже стройно, тоже под музыку прошли мимо генерала костромичи, в поддержку устюжанам. Поздоровавшись с полком, Скобелев сказал и им: «С богом!»

Победа, видимо, начала склоняться на нашу сторону, наступавшие полки скрылись из глаз: очевидно было, что они завладели неприятельскими укреплениями и вошли в сады, окружавшие деревню Шейново.

Скобелеву привезли неуклюже посаженного на лошадь пленного пехотного турецкого офицера, бледного, перепуганного, вероятно, ожидавшего, что вот-вот его сейчас убьют. Он несколько раз приложил руку ко лбу перед генералом и быстро заговорил на своем гортанном языке, что дело их окончательно проиграно, русские везде одолели.

Пока офицеры рассматривали пленного, подъехал еще казак с левого фланга и что-то сообщил генералу.

— Где он теперь? — спросил Скобелев.

— Их понесли с перевязочного пункта в деревню Иметли, ваше превосходительство; полковник приказали доложить вашему превосходительству.

— Верховцев опять ранен, — обратился генерал к стоявшему около него ординарцу Коробчевскому, и голос его как будто дрогнул. — Съездите на дорогу к Иметли и узнайте, что с ним. Вечером, когда дело кончится, я приеду проведать! — крикнул он вдогонку.

Со стороны Шейнова марш-маршем прискакал еще казак со словами:

— Ваше превосходительство, турки выкинули белый флаг!

Тотчас же Скобелев и все при нем бывшие вскочили на лошадей и понеслись в деревню, а оттуда влево, к стороне расположения турецкого лагеря, где перед небольшою землянкой, окруженный громадною толпой офицеров, ждал его грустный и сумрачный Вессель-паша, главный начальник сдавшейся турецкой шипкинской армии.

Верховцева между тем несли в деревню; он был с закрытыми глазами, по-видимому в забытьи; но когда догнавший его ординарец заговорил с сопровождавшим носилки молодым стрелковым офицером о том, куда лучше направить его, раненый открыл глаза и выразил желание быть перенесенным прямо в Габрово, в госпиталь.

Офицеры удивленно переглянулись; Коробчевский заметил, что это будет трудно, так как придется нести через Балканы, по дороге, по которой еще продолжают спускаться орудия, вьюки и повозки. Но Сергей повторил просьбу не класть его в грязную избу, а сдать прямо в госпиталь. Он извинился за труд, который налагал на носильщиков, обещал хорошо заплатить им и дружески просил которого-нибудь из офицеров не оставить его.

— Куда он ранен? — тихо спросил Коробчевский санитара.

— Не могим знать, ваше высокоблагородие, должно, в животик.

— Уж, право, не знаю, как быть, — продолжал перешептываться с офицером Коробчевский, — ведь Михаил Дмитриевич хотел наведаться вечером.

— Что такое, в чем затруднение? — раздраженно протянул раненый, неподвижно лежавший на спине и понимавший, что речь идет о нем.

— Ничего, — ответил поспешно стрелковый офицерик, — говорим, трудновато будет нести, но я попробую…

— Пожалуйста, сделайте все, что возможно, — выговорил Сергей, ухватившийся за мысль хоть перед смертью увидеть Наташу в Габрове, куда она с теткой переехала. «Если я могу еще жить, то, конечно, она скорее, чем кто бы то ни было, возвратит мне здоровье», — подумал он, и появление девушки над его кроватью в Бухаресте, с зеленою веточкой в руках, будто символом выздоровления и счастия, мелькнуло в его голове. «Теперь, — подумал он, — коли я выздоровею, Наташу в охапку и домой, в Россию — баста! Довольно воевать, пора за перо!»

Исполняя приказание генерала, Верховцев поскакал на левый фланг и, охваченный волной отступавших солдат, пробовал кричать: «Стой, стой!» — но никто его не слушал. «Да, как же, стой сам!» — проговорил солдатский голос и потерялся в общем шуме. Он обратился к какому-то молодому офицеру, отходившему с саблей наголо, но тот прошмыгнул мимо, даже не подняв на него глаз.

Другой, должно быть, уже сам пробовавший останавливать солдат, сначала, ничего не отвечая, тоже миновал было, но потом, вдруг остановись, досадливо выкрикнул совершенно охрипшим голосом: