— Что же ты любишь? — допрашивал неугомонный Сергей.

Наталка приняла серьезный вид и начала высчитывать по пальцам.

— Люблю думать, — сказала она, загибая мизинец, — люблю читать, — загнула второй палец, — люблю дружески разговаривать, — загнула третий палец, — но не со многими сразу и не с «кавалерами», — она улыбнулась, — а с людьми неглупыми и простыми. Больше всего и прежде, и теперь любила и люблю говорить с тобой, люблю слушать тебя, — ты так хорошо говоришь, — все бы сидела и слушала тебя.

— А когда ты поцелуешь меня? — тихо спросил Сергей.

— Довольно, однако, мы заболтались, это я виновата, лежи смирно и постарайся заснуть, пока я пойду в другую палату, к другим больным.

Новый, совершенно беспричинный приступ лихорадки, охвативший Верховцева в этот же вечер, заставил доктора решительно потребовать, чтобы Наташа реже приходила к больному, меньше оставалась и говорила с ним. Доктор стал подозревать отношения молодых людей, и Надежда Ивановна, как виноватая, выслушав выговор, не только намылила голову племяннице, но и серьезно пристращала немедленным отъездом в деревню.

Однако Сергей все-таки поправлялся быстро, рана на груди уже зажила, и голова была ясна. Нога тоже стала совсем заживать, хотя он все еще лежал, не поворачиваясь, так что страшные пролежни на «здоровом» боку стоили немалых хлопот Надежде Ивановне, ухаживавшей за ним, как за родным сыном. Теперь она уже попросту журила его за беспокойное лежание, последствием которого были иногда струйки крови, и — последнее доказательство дружбы и интимности — каждый день вытирала все его тело одеколоном с водою, не стесняясь, как бы делала это с Наталочкою.

В дни ясной и даже теплой погоды, часто стоявшей в конце сентября, когда воздух широкою струей входил в окна из больничного сада, особенно трудно было неподвижно лежать в постели. Один раз раненому так захотелось встать, что, уступая его настоянию, доктор с Надеждою Ивановной обвели его кругом комнаты: нога еще не действовала, подгибалась, приходилось волочить ее, и усилие вызвало снова кровь в рану; тем не менее больной набрался храбрости и стал каждый день вставать, а вскоре даже и выезжать кататься. Мало того, он задумал покинуть госпиталь и при первой возможности удрать в действующую армию, о чем пока не проговаривался даже и Наташе.

Давно уже манила его мысль снова присоединиться к Скобелеву. Что-то он теперь поделывает? По вестям, до него доходившим, Плевна была обложена плотнее, так как пришло много подкреплений и дело осады сосредоточено в руках Тотлебена; ждали решительных действий на Софийском шоссе, по которому турки получали всю помощь войсками, снарядами и припасами и где действовал энергичный и рассудительный генерал Гурко с гвардией.

К Верховцеву заезжали в госпиталь немногие знакомые из армии, между другими и Скобелев, который не мог видеть больного, так как ему было тогда очень плохо; приезжали многие ехавшие из России и возвращавшиеся туда, любопытствовавшие узнать о здоровье «молодого талантливого литератора», чуть было не потерянного родиною.

Иллюстрация поместила портрет Сергея с известием о его геройской смерти и с посмертною биографией его. Потом она, как и другие газеты, известила, что, к счастью, молодой талант не погиб, что Верховцев лежит в бухарестском госпитале и подает надежду на выздоровление, так как раны его не серьезны.

Спустя некоторое время, однако, появилось известие, что одна из ран оказалась опаснее, чем думали сначала, и что больной в критическом положении, — все это возбуждало большой интерес и внимание в обществе, и желавших видеть Верховцева, лично убедиться в состоянии его здоровья было так много, что в непрерывном ряду посетителей Надежде Ивановне, не мало польщенной этою ролью, приходилось делать выбор и пускать лишь избранных, предваряя их о необходимости щадить силы больного.

«Шестая великая держава», газета Times^[33], знавшая имя Верховцева по литературным работам его, переведенным на английский язык, выразилась, что «смерть Верховцева была бы для России равносильна потере большого сражения». Наташа была в восторге от этого определения значения ее друга и жениха.

— Чему ты радуешься? — спрашивал ее Сергей, как будто не понимая причины ее радости, в сущности же, сам польщенный и этим видимым знаком уважения представителя иностранной прессы, и гордостью своей невесты.

— Радуюсь тому, что ты знаменит. Это только справедливо, но это же и печалит меня.

— Почему? — спросил он, заранее угадывая ответ.

— Потому что мы — не пара.

— Летами, конечно, не пара: я на целых пятнадцать лет старше тебя.

— Не летами, а умами; я не шутя боюсь, что тебе со мною будет скучно. Ты все знаешь, все читал, все видел. Даже в музыке, хотя и не знаешь нот, понимаешь больше меня, слышал почти все оперы, повторяешь много мотивов…

Как ни оспаривал, ни разуверял ее Сергей, она оставалась при своем мнении и твердила одно и то же: не пара да не пара!

— Почему, — спросил он, — летом, еще когда я гостил у дяди, ты, заметивши, как говоришь, что я на тебя заглядываюсь, не подумала о том, что мы могли бы быть счастливы вместе? Помнится, у вас не было особенной близости с твоим «кузинчиком», как ты его называла; он даже больше ухаживал тогда за твоею приятельницей, чем за тобою.

— Потому что это мне и в голову не приходило, не могло прийти.

— Да почему же?

— Потому, что это было бы уже слишком хорошо, я не смела об этом и думать.

— Вот тебе на! Отчего это?

— Потому, что мы — не пара…

Между посещавшими теперь Верховцева был и казацкий офицер, бывший товарищ по несчастию; он давно уже выздоровел, побывал в Ставрополе и, хорошо отгулявшийся, возвращался к своей части. Воин степей ликовал, потому что узнал, по письмам из отряда, о представлении его к «Владимиру».

— Думаете, дадут? — спросил Сергей, помня доводы приятеля против возможности получения этой высокой награды без протекции.

— Выйдет, беспременно выйдет! — уверенно отвечал казак, весело поворачиваясь на каблуках. — Коли «наш генерал» представил, так выйдет: он все штатуты знает наизусть, «умеет», к чему представить. — Видимо, и статуты, о которых прежде он отзывался презрительно, получили значение в его глазах.

Приезжал также товарищ Сергея по службе при Скобелеве, есаул Таранов, из кавказских горцев. Он пришел во время сна Верховцева, присел пока в комнате сестер и рассказал им многое из боевой жизни в отряде вообще и деятельности Сергея Ивановича в особенности.

— Верьте, сударыня, — говорил он с увлечением и искренностью первобытного или, как Скобелев называл его, «дикого человека», — верьте, что это герой, храбрец, каких мало в армии. Ему давно следовало бы дать все четыре креста. Вы думаете, я преувеличиваю? — нет, зачем, я с ним каждый день был вместе, хорошо его узнал. Кто из нас не рубил, я и сам не одного зарубил под Ловчей, но он ходил в атаку, не вынимая шашки, бил турок плетью. Ей-богу, я сам это видел… Ведь семь лошадей под ним убили!

И Таранов ударял себя по груди, в знак уверенности в том, что говорил.

— Если бы вы только слышали, как жаловался мне на него командир наших черноморцев за то, что он извел столько лошадей. Полковник заикается и смешно сердится: «Прих…ходит ко мне — д…дай, брат, к…коня! — А г…где же т…твой? — У…убили! — Я д…дал л…лошадь. Смот…трю, оп…пять идет: — Д…дай, пож…жалуйста, к…коня! — А гд…де же т…тот? — У…убили! — Дал еще л…лошадь. Что ж ты д…думаешь, оп…пять п…приходит: — Д…дай, с…сделай ми…милость, к…коня! — Нет, с…слуга пок…корный!»… Все мы устали около Михаила Дмитриевича, всех он загонял, и мы стараемся просто не показываться ему на глаза, особенно вечером, чтоб он не послал куда в темноту, иногда, правду сказать, без нужды. Днем куда пошлет — съездишь, исполнишь, да и засядешь в виноградник — отдохнуть, поесть, поспать, один Сергей Иванович всегда у него на виду; зато же генерал и заездил его: не успеет тот стакана чая выпить, как Михаил Дмитриевич уже кричит: «Вегховцева позвать!» Нас, как мы отсидимся в винограднике, хоть и выбранит, — он хорошо представил, как Скобелев бранит: «Чегт знает где вы там все вгемя шгяетесь!» — а все-таки оставит в покое, хоть на некоторое время, а его сейчас опять пошлет.