— Сперва я думал только о себе, — вспоминал Нестеренко. — Потом явилась мысль, что могу стать причиной гибели всего экипажа — вряд ли сумеет летчик совершить посадку, имея на хвосте такой довесок, как моя персона. Запасного парашюта я не взял, предпочел вместо него захватить еще десяток килограммов взрывчатки. И все-таки я решил перерезать стропы: лучше уж погибнуть одному, чем семерым.
Просто, как о чем-то обыденном, рассказал Петр Нестеренко об этом случае, а у меня мурашки по коже забегали. Я зримо представлял себе, как он пилил ножом шнуры. Временами его так сильно закручивало, что он лишался сознания. Петр перерезал девять строп, и тут из окоченевших пальцев выскользнул нож. Это произошло как раз в тот момент, когда самолет перешел на планирование. Может быть, от изменения режима полета, а возможно, от того, что часть креплений уже освободилась, парашют отцепился, купол его наполовину наполнился воздухом, и Нестеренко сумел сравнительно благополучно достичь земли.
На лесной поляне он быстро закопал парашют в сугроб и направился к ближайшей деревне. Там узнал, что аэродром Внуково совсем рядом, всего лишь в четырех километрах...
И вот Нестеренко здесь. Товарищи пророчили ему: два века жить будешь.
В первый день 1942 года мне пришлось расстаться со старшим политруком Николаем Харитоновичем Щербиной, с которым нас крепко связала боевая судьба. Мы вместе держали оборону на Угре, дважды побывали в тылу врага. Теперь его назначили комиссаром воздушнодесантного полка.
— Значит, покидаешь нас? — с грустью спросил я.
— Приходится, — улыбнулся он.
— Ну что ж, от всего сердца желаю боевой удачи. Может быть, за линией фронта встретимся.
— А еще лучше — в Берлине, — сказал Щербина.
Слова его оказались вещими. Весной 1945 года мы хотя и не встретились, но оба побывали у рейхстага. А пока я крутился как белка в колесе. Готовил к выброске в разные места небольшие разведывательные группы, планировал доставку 1-му гвардейскому кавалерийскому корпусу, совершавшему рейд по тылам противника, оружия, боеприпасов, продовольствия, фуража. Больше всего, конечно, уделял внимания десанту, предназначенному для действий в районе Юхнова. Его состав намного увеличивался. К нам прибыли бойцы из бригады Ковалева и 250-го стрелкового полка. На Внуковском аэродроме была сосредоточена чуть ли не вся транспортная авиация Западного фронта.
Январь. Большое Фатьяново
Наконец получили приказ лететь.
Всего под Юхнов намечалось десантировать два парашютных батальона и 250-й стрелковый полк. Один батальон выбрасывался недалеко от деревни Большое Фатьяново с задачей захватить расположенный там вражеский аэродром и принять на него посадочную группу численностью до тысячи трехсот человек, затем вместе с нею оседлать Варшавское шоссе и удерживать до подхода частей 43-й армии, которые должны пробиться в этот район к утру 7 января.
Андрей Прохорович КАБАЧЕВСКИЙ
Другой батальон имел задачу: после приземления юго-западнее Медыни выйти на дорогу Медынь — Юхнов и взорвать у Косова мост через реку Шаню.
Нашему командованию было известно, что в Юхнове сосредоточились значительные силы противника. Как и Ржев, Вязьма, Калуга, Сухиничи, Брянск и Орел, Юхнов был сильно укреплен. На этой линии гитлеровцы надеялись остановить наступление Красной Армии. В директиве восточному фронту от 16 декабря 1941 года Гитлер требовал оборонять занимаемые войсками позиции с фанатическим упорством.
В Юхнове были проведены большие фортификационные работы, создано много долговременных огневых точек. Для усиления гарнизона немецкое командование перебросило сюда танковую дивизию.
А вот что было у неприятеля в местах высадки десанта — мы почти ничего не знали. Представитель штаба ВВС фронта заверял, что в населенном пункте Большое Фатьяново ничего не замечено и вряд ли нам будет оказано сколько-нибудь серьезное сопротивление. Я сильно сомневался в этом: ведь группу, выброшенную 28 декабря, кто-то же уничтожил! Успокаивало лишь то, что теперь нас было намного больше.
Я летел с первым эшелоном. До старта еще раз уточнил с командирами подразделений план действий.
На самую сильную группу во главе с капитаном Андреем Кабачевским возлагалось, не ввязываясь в бой, захватить летное поле и принять первый корабль со стартовой командой. А уж она должна встретить остальные самолеты.
3 января в половине четвертого дня мы строем направились к взлетным полосам, где уже стояли наготове тяжелые многомоторные бомбардировщики. Поднимаюсь на машину Константина Ильинского. Он в кабине. Рядом с ним сидит второй пилот. На своих рабочих местах штурман и бортмеханик.
В это время к трапу подъехал автомобиль. Из него вышел бригадный комиссар В. Я. Клоков. Он прибыл, чтобы пожелать нам удачи, дать последние указания. Я спросил его, будет ли обработан авиацией район нашего приземления.
Клоков невесело ответил:
— К сожалению, нет. Этой ночью наносится удар по другим объектам. Больше того, вас и истребители вряд ли смогут сопровождать.
В связи с изменением порядка боевого обеспечения десанта я считал, что командование прикажет нам изменить маршрут. Однако такого распоряжения не последовало.
В половине пятого наконец-то был дан сигнал старта. Сотрясая морозный воздух, взревели моторы. Над аэродромом поднялся снежный вихрь. Наш самолет первым вырулил на дорожку, взял разгон и оторвался от земли. В зоне сбора к нам пристроились еще три корабля. Всего же их должно быть не менее тридцати...
Неожиданно с наземного командного пункта поступила радиограмма. Нам предлагалось не ждать весь эшелон, а немедленно направляться к месту выброски.
— Ты точно принял? — недоверчиво спросил я радиста. — Проверь-ка на всякий случай.
Я был убежден, что текст или не нам предназначался, или подвергся сильному искажению. Ведь наше преждевременное появление над местом десантирования даст врагу возможность что-то предпринять.
Однако радист подтвердил:
— Все правильно, товарищ майор.
Мы взяли курс на запад. Часа через полтора достигли линии фронта. Черные облака все больше прижимали нас к земле. До войны такая погода считалась нелетной не только ночью, но и днем. Теперь же с этим не считались. Вскоре с земли нас начали обстреливать зенитки. Бомбардировщик стало бросать из стороны в сторону. Оказывается, взрывные волны могут играть тяжелым кораблем, как мячиком. Такого мне еще не доводилось испытывать.
Воздушные стрелки вступили в борьбу с неприятельскими артиллеристами.
Радисты чутко прослушивали эфир, но сигналов наших разведчиков уловить не могли.
При подходе к Медыни заградительный огонь стал особенно плотным. Из пилотской кабины я увидел, как шедший несколько выше и правее нас самолет, сделав несколько клевков, резко пошел на снижение.
Маневрируя, летчики с трудом вывели машины из опасной зоны. Однако ненадолго. Перед селением Большое Фатьяново снова попали в кольцо разрывов.
Искусство пилотов выручило нас и на этот раз.
Когда мы приблизились к фашистскому аэродрому, капитан Ильинский подал мне знак и сказал:
— Ну, счастливо!..
Я крепко пожал ему руку и пошел к десантникам.
Две тусклые лампочки освещали людей, стоявших у люков и дверей. Лица у всех сосредоточенные, строгие. Ждали сигнала.
И вот он прозвучал. Не задерживаясь ни на секунду, нырнул в черный прямоугольный проем. Некоторое время летел не выдергивая кольца (я взял с собой пилотский, а не десантный парашют: он несколько легче и можно прихватить лишних три-четыре килограмма полезного груза), потом выбросил в сторону руку — и через несколько мгновений ощутил знакомый резкий рывок. В этот момент звон в ушах обычно исчезает и наступает тишина, нарушаемая лишь затихающим гулом моторов. Но в ту памятную ночь все было не так. Вокруг грохотало. С земли ясно доносилась ружейная и пулеметная стрельба. Мне казалось, что весь этот огонь, который несколько минут назад был направлен на четыре наших корабля, теперь обращен только на одного меня.