Малодушный фильм, в котором мне не чем похвастаться. Классическая образность, неоправданная для режиссера, который перевернется в своей могиле от приторной фрески Дзеффирелли. Впрочем, осмелюсь привести смягчающее обстоятельство. Падкие на скандалы журналисты даже ничего не заподозрили. Кто сыграл Марию в последнем фильме? Я не приглашал профессиональную актрису, а дал роль… своей маме! Это она одарила плачущую Мадонну своим прекрасным и нежным лицом с тысячей морщинок, прорезанных долгой жизнью, полной страданий. Я снял этот фильм ради нее, я посвятил его ей. Где еще, как не в Евангелии, можно найти предлог для написания истории любви между матерью и сыном? Будущее покажет, что введя в нашу частную драму мотив Страстей, я не злоупотребил Святым писанием.

Я не мог рисковать, я боялся шокировать маму, двусмысленно представив отношения Христа и некоторых его учеников, к чему не была готова ни ее наивная вера фриулийской крестьянки, ни ее чувства, которые она все пожертвовала в своей жизни прежде времени, ни то, каким она привыкла видеть своего сына. Как бы поздно он не возвращался домой, он приходил всегда один и спал в кровати, на которой она каждое утро меняла белье, едва помятое во сне целомудренной ночи. Девственным должен был быть мой фильм, девственным он был от первого до последнего кадра. Тем хуже, если он разочарует кого-то, кто ждал от «проклятого» автора более смелого прочтения Евангелия. Международный католический институт кинематографии присудил мне свой Гран-при. Награда, которая меня ничуть не взволновала, но которой так гордилась мама, что я, наверно, совершил бы еще много других малодушных поступков, чтобы снова увидеть ее такой счастливой.

Она помогла мне упаковать чемодан перед Кенией. Ничего удивительного, что я повез такой шикарный гардероб для всех этих приемов. Мама, по-моему, также подобрала с необычной тщательностью рубашки и галстуки, которые бы идеально подходили ее сыну в зависимости от обстоятельств. Однако кокетство вовсе не было предметом моих забот, я никогда не отличался особой светскостью, мама это знала не хуже меня. Я неоднократно участвовал в разных официальных событиях и отметился не на одном кинематографическом гала-представлении, но при этом гардеробом своим не блистал. Почему же мы с такой ребячьей непосредственностью игрались в это, она — предвкушая мой успех в бывшей английской колонии, получившей два года назад независимость, а я — укладывая в чехол пиджак из альпага цвета слоновой кости, специально купленный у «Валентино» на площади Испании?

Ответ я получил вечером по прибытии, на лужайке итальянского консульства. На инаугурационный коктейль я напялил свой белый смокинг. В саду, за очаровательно обветшавшим викторианским домом, толпились гости. Чувствуя себя не в своей тарелке, я робко стоял на крыльце с бокалом в руке, не имея ни малейшего желания прикасаться к этому претенциозному и очень крепкому тропическому меланжу. Прислонившись к одной из белоснежных колонн, что поддерживали элегантный фронтон, я упивался влажным великолепием африканской ночи. Консул, отделившись от группы юных дам в кружевных шляпках, пригласил меня присоединиться к нему. Это был бывший офицер итальянской королевской армии, который сделал всю свою карьеру в восточной Африке и заново обрел себя после войны в дипломатии. Приветливый и красноречивый человек, который выражался общими местами и цитатами на латыни, поглаживая одной рукой свою бородку с проседью а ля Де Боно, а другой — брякая своими золотыми часами, которые он доставал из кармашка жилета, о свой приятно округлый живот.

— Пьер Паоло, — сказал он мне, проводя своей рукой по моей, — позвольте мне вас так называть, мой возраст дает мне право на такую вольность… и потом еще тот факт, что… А кстати, ваш отец еще жив?

— Он умер, господин консул.

— Sic transeuntur anni! Мы вместе были в плену, вот здесь, в Найроби. Могу сказать, что я взял реванш! — заявил он, стоя посреди лужайки на своих коротких ногах. — Ну а вы сами, м? Вас-то уход британцев не должен был огорчить?

Он подмигнул мне поверх бокала, который он потягивал удовлетворенными глоточками.

— Что ж вы не пьете?! Давайте, в память о вашем несчастном отце!

— Извините, — сказал я, — спиртное…

— Что ж! Очень хорошо, мой юный друг! De gustibus et coloribus… Расскажите мне немножко вашу жизнь… Я слежу за вами на расстоянии, знаете ли… О! Не скажу, что прочитал все ваши книги… Вот выйду на пенсию, тогда снова примусь читать… Со спокойной головой… Но мне это не мешает быть в курсе всего. Я знаю, что вы достигли блистательного успеха.

На его последнем слове я невольно покраснел. Розовая жидкость задрожала в моей руке, и чтобы скрыть волнение, я притворился, что сделал глоток.

— Блистательного успеха! — не унимался он. — Только взглянуть на вас, как вы одеты… У самого дорогого портного в Риме, а? Позвольте мне вас поздравить… Вы лучший посланник итальянской культуры, которого я когда-либо встречал в Найроби. Между нами, ваши собратья интеллектуалы… чемпионы по неопрятности!

Мне хотелось бы верить, что мое стеснение было вызвано исключительно разговорчивостью и безвкусной речью моего собеседника. Паратройка гостей, проходя мимо нас, окликнули его, и он тут же пригласил их в свидетели моего «блистательного успеха», как он неустанно повторял. Я чувствовал себя как на раскаленной сковородке и ответил сдержанной улыбкой на комплименты одной дамы, которая вывернула свою сумочку в поисках клочка бумаги, чтобы взять у меня автограф.

— Кто должен им гордиться, так это его несчастный отец! — невозмутимо продолжал амфитрион, не подозревая, что такое безобидное замечание потрясет меня до глубины души. Так как по простоте своей души он раскрыл правду, которую до этой минуты я умудрялся скрывать от себя самого, вопреки убеждению, что я себя хорошо знаю.

— Карло Альберто, ему, можно сказать, не повезло. Четыре года за колючей проволокой, затем возвращение на родину, где мужчинам с таким прошлым, как у него, уже не было места. Бьюсь об заклад, его сын сегодня чувствует, что возместил несправедливость, допущенную по отношению к его отцу. Который не был фашистом в ту эпоху, разве не так?

Дама и сопровождавший ее тучный господин покачали головой и с легкостью дали свое согласие. Я испытал облегчение, когда разговор, перейдя на политику, принял общий тон. Мне было нужно успокоиться и хладнокровно переварить слова консула. Почему, вместо того, чтобы пожать плечами в ответ на его разглагольствования, я испытал чувство стыда, словно человек, которому только что доказали, что он всю жизнь лгал?

Пока тучный господин рассказывал о своих кампаниях с генералом Бадольо, а дамочка, найдя какую-то бумажку, начала снова рыться в своей сумочке уже в поисках ручки, я пытался взять себя в руки. «Итак, сперва ты выбрал Индию, в Кению же ты поехал в последнюю очередь, посетив прежде другие африканские страны». Едва я мысленно произнес это, как понял, что снова лгу. «Подобное оттягивание срока наоборот доказывает твердость твоей цели. Ты дважды, находясь в соседнем Судане, едва не сорвался сюда. Чтобы приехать в Найроби, ты должен был ощутить внутреннюю готовность. Готовность вернуться победителем туда, где твой отец провел четыре года в условиях тюрьмы». Новое возражение: «Ну не белый же смокинг…» Молниеносный ответ: «И не твоя премия Международного католического института кинематографии?» Я прикусил губу. Дамочка протянула мне ручку с золотым тиснением. Мне пришлось изрядно потрясти ее, чтобы выдавить из нее чернила. Уместный отвлекающий маневр, дабы оправдать, что я весь вспотел, посреди этих красавиц, излучавших свежесть из-под своих прозрачных шляпок. «Не просто творческая награда, не вызывающая доверия у военных. А католическая премия, такое капитану уж наверняка понравилось бы».

— Вы плохо себя чувствуете? — спросил меня консул.

Он видел, как я вытираю пот с лица изысканным платком, который я вынул из кармашка пиджака и конвульсивно сжал в кулаке, смяв нежный батист, аккуратно сложенный руками моей мамы.