Копаясь в лавке своего дяди, забитой старой мебелью и пыльными книгами, я понял, что только что причастился, сам того не ведая (Роберто Лонги избегал рассказывать нам об этом), к барочному искусству, получившему свое название от португальского слова «барокко», которое переводится в свою очередь как «неправильная жемчужина». И я еще на что-то жалуюсь! Этот стиль родился в Риме, в начале XVII века, и то, что ему пришлось заимствовать свое имя из иностранного языка, говорило только о той нарочитой дерзости, с которой он отвергал имперскую традицию Столицы.

Такое же восхищение вызывает фонтан Четырех рек напротив церкви. Плохо обработанный камень хранит в себе грубую непредсказуемость горной породы, не покорившейся воле человека. Множество растительных и анималистических фигур, которые, разместившись наугад между массивными камнями, имитируют причуды природы. Растения, выбранные наобум: пальма с острова Борнео, мадагаскарский кактус. И столь же произвольно выбранные животные: самые экзотические и менее всего отвечающие духу римского закона. Африканский лев, морской конек, индийский броненосец. Несуразная флора и фауна Африки и Азии, столь же противная авторитету Цезарей, сколь и христианской морали. И вода, которая бьет ключом из тысячи отверстий и струится по этому круговороту форм, соревнующихся в своей причудливости, только усиливала во мне иллюзию произвольного, незаконченного, подвижного, случайного, колеблющегося и ничем не обусловленного нагромождения, к которому Бернини мог бы добавить — равно как и отнять — сколь угодно много иных фрагментов.

По мере того, как мне удавалось гасить в себе ужасные воспоминания Вальвазоне, мне все больше нравилось это бесконечное множество эксцентрических курьезов, и я с удивлением обнаруживал в самом сердце вселенской религии гораздо менее строгие черты, нежели в таких городах как Болонья или Флоренция. Я находил повсюду улики бесплодных усилий достичь идеала Прекрасного, свидетельства отвергнутой и осмеянной мечты подчинить мир суровому и незыблемому закону. Отклонением от подобных притязаний мне представлялись расписанные головокружительными небесами купола церквей, лошади с рыбьими хвостами на фонтанах, закрученная непрекращающимся полетом спираль Борромини, которая, словно пламя, подхваченное сквозняком, совершает свое бесконечное восхождение к вершине купола Сант’Иво делла Сапиенца. И как объяснить блаженный восторг этой святой в глубине алькова, напоминающего оперную ложу, который выражает не метафизическую радость общения с Богом, но мимолетное волнение от пролетающего ангелочка, готового пронзить ее своим дротиком? Или юную Дафну из Вилла Боргезе, на глазах превращающуюся в лавровое дерево, дабы не поддаться на посулы Аполлона — первую статую в мире, в которой удалось воплотить в мраморе притчу Овидия? До этого только художникам удавалось передать мгновение метаморфозы, тот миг, когда стопы девы уходят в землю корнями, когда ее тело отвердевает, покрываясь древесной корой, ее пальцы превращаются в листья, а ее волосы начинают изгибаться лавровыми веточками.

О, тоска по Фриули! Неужели меня и вправду волновала греческая нимфа? Ее лицо, охваченное сиянием, ее протянутые руки, как бы зовущие на помощь, и ее раскрытые от ужаса глаза, нет я думал о маленькой Аурелии моего детства, том дне, когда она едва не утонула. Точно так же, как в сюрреалистическом слоне, установленном на площади Минервы с обелиском на спине, мне чудился тот самый слон из Катании, которого в качестве медальона носил тот таинственный спутник, что помог мне бежать с немецкого поезда рядом с Пизой, когда еще так ярко сияли ночью светлячки.

Струящиеся драпировки, круговороты бронзы, конвульсии искусственного мрамора, распахивающиеся своды, полчища раковин, херувимы с трубами, пьянящие девы и всевозможные твари: увы, весь этот чувственный пафос спиралей, волн, позолот, лучей и флористического хмеля был всего лишь, и мне пришлось это вскоре признать, инструментом пропаганды на службе Ватикана, средством борьбы с Реформацией при помощи пластических аргументов, бьющих по чувствам человека, хитростью, которая обеспечивала понтификам преданность народа, искушаемого архитектурным чудом. Монах из Виттенберга мог сотрясать воздух доктриной спасения через веру и проповедовать возврат к библейской чистоте — победа оставалась за гипсовыми Иисусами, млеющими святыми, лукавыми ангелочками, фантастическими химерами, мраморными оргиями и художественными излишествами, среди которых душа мечется в беспорядочном изумлении.

Проглоченные мною книги из дядюшкиного чулана не оставляли никакого сомнения. Бернини, маргинал, вольный стрелок? Во время своей легендарной поездки во Францию он имел наглость не угодить Людовику XIV, создав конную статую, которая выражала с недостаточным величием верховые способности монарха. И при этом, будучи в Риме, великий скульптор и архитектор внимал своему хозяину, как смиренный подданный. Он работал на трех пап и выполнял их заказ. Знаменитые пчелы на гробнице Урбино VIII, которые в моих глазах выглядели местью природы власти, мгновения — вечности, фантазии — закону, были всего лишь геральдическим символом, эмблемой семьи Барберини, из которой происходил этот аристократ. Козырек Святого Петра, законченный в том же году, в котором состоялся суд инквизиции над Галилеем, служил несмотря на экстравагантность своих витых бронзовых узоров символом укрепления догматической непреклонности Церкви.

Все противоречащее канонам, нелепое и фантастическое, что есть в барокко, отвечало политической цели изумлять и обольщать толпу демонстрацией богатства и мощи, которые должны были победоносно сокрушить аскетизм лютеран. Этот стиль, который я полюбил за его протестантское начало, за его фронду, браваду, оказался на поверку поборником ортодоксальной идеи. Эти перегруженные формы, эта витиеватая роскошь неожиданных деталей, эта неслыханная вакханалия мысли, все это возвращалось в лоно высшей воли.

Какое разочарование! К счастью у меня оставалось одно избранное местечко, один уголок, по природе своей чуждый всякой доктрине. Это была площадь Испании, самая асимметричная площадь в мире, самая непредсказуемая, самая безумная, расколовшаяся на несколько плоскостей со своей «скучающей» лестницей, которая расширяется, сжимается, останавливается, взмывает вновь, неспешно, бесцельно, лестница-променад, воплощающая в себе суть противления всем лестницам в мире, которые выполняют единственную функцию соединять одну точку с другой. Запруженная постоянно толпой зевак и бездельников, она напоминает театр на пленэре, открытый в любое время дня и ночи.

Я приходил и садился на ступени, между продавцом шнурков, цветочницей и торговцем жареными бобами. На деревьях щебетали птицы, дети играли в «камень, ножницы, бумагу», резко выбрасывая перед собой пальцы, официант из бара, удерживая поднос на одной руке, перепрыгивал через ступеньки, умудряясь не пролить ни одной капли.

Какой-то молодой брюнет, лицо которого украшал глубокий шрам, попытался стянуть у меня пачку «Нацционали». «Не мои!» — сказал я ему, протягивая сигарету. Он рассказал мне, что снимался в «Шуше». Играл старшего из двух чистильщиков обуви. Рамон, родители — испанцы. Лицо ему рассекла копытом большая белая лошадь. Де Сика ему пообещал выплатить пособие, и он четыре года дожидался обещанного миллиона.

— Думаешь, они тебе заплатят?

— Так ведь они поклялись! — закричал он, сверкая глазами и сжимая кулак, как будто он держал в руке наваху своих предков.

Под козырьком дома, в котором когда-то жил Джон Ките, мы докурили всю пачку. Наискосок по лестнице, уставившись в свой молитвенник, спускался некий «монсиньор» в наглухо застегнутой сутане. Рядом, держа подмышками две шляпные коробки, прыгал вслед за какой-то дамочкой носильщик из отеля «Хэсслер» в голубом берете с красным помпоном.

— Ну как по-твоему, пономаря или эту фифочку?

Не успел я схватить его за рукав, как мой брюнет уже смешался с толпой. Потом я увидел, как он толкнул священника, который едва не потерял свои очки, не заметив, что золотая цепочка, висевшая на его запястье, благополучно сменила владельца.