Трое казаков стояли возле своих коней, а четвертый сидел на снопе и сосал люльку.

Казаки вынырнули из ковыля, как из-под земли. На них были запыленные жупаны и бараньи шапки с красными шлыками, а за поясом торчали пистоли. У двух на боку сверкали насечкой турецкие сабли.

Верига был взволнован появлением гостей и любовно смотрел на казака с люлькой: острые глаза его, как ножи, сверкали из-под нависших бровей, а по обе стороны крутого подбородка двумя упругими змейками спускались усы.

— Вот ты каким стал, Максим, — сказал Верига. — Встреть я тебя на дороге — не узнал бы. Где ж ты пропадал? Спрашивал я у людей. Одни говорят — на Сечь подался Кривонос, другие — будто аж во Франции воюет. Правда это?

— Правду говорили люди.

— И во Франции был?

— Гишпанца воевали в Дюнкирхене. Казаки и прогнали гишпанца, хотя нас было всего две тысячи. А француз до сей бы поры возился.

— Почему так?

— Не умеет сердиться француз — нрава веселого.

— Как же ты сюда, на хутор, попал? Мы думали, нас только птицам видно, потому до сих пор ни один дозорец не набрел.

— Кирила Кладиногу встретил, кобзаря.

У Вериги с надеждой забилось сердце.

— Может, сватом приехал, — сказал он будто в шутку, хотя у самого даже дух захватило.

Вместе с Кривоносом прибыл казак, по всему видно — именитый. Он был моложе Максима, но такой же высокий, стройный и гибкий, с насмешливыми глазами. Опершись на седло, казак иронически улыбался тонкими губами. От каждого движения под жупаном играли тугие мускулы.

Кривонос не то не расслышал, не то не понял вопроса, и Верига снова спросил:

— В науку на Сечь везешь?

— Остап еще других научит.

— Чужой?

— Не узнаешь Бужинского семени?

Верига вспомнил шляхтича, который одно время казаковал, и сказал:

— Вот какого рода! Такому казаку нужна и казачка под пару. Или, может, женат?

— Для казака сабля на боку — верная жена, — ответил Кривонос и залюбовался Остапом: статный парубок!

Мусий Шпичка снова спросил:

— А что ж это, паны вовсе верх взяли, что уже реестровых к собакам приставили?

— Ведь сила-то у них, — сердито пробормотал тощий казак с борзыми.

— Бегите, как мы, — посоветовал Гаврило. — Свет велик, поля много.

— А они жену и детей на виселицу потащат.

— Мало еще таскают, коли терпите, — вставил хмурый джура, стоявший у коня.

— Раз право только для шляхты, так ничего тут не поделаешь: хочет — милует, хочет — казнит.

Максим вынул изо рта люльку и повел глазом.

— Куда псов тащишь?

Тощий казак толкнул ногой борзую — та даже тявкнула.

— Чтоб они подохли вместе с панами: полковник черкасский хочет презент уманскому сделать, а ты глотай стыд, ноги труди. Счастье еще, что сейчас тепло; других в такой холод посылает, что птица на лету падает.

— Это еще добрый полковник, хоть верхом на вас не ездит.

— А в Лубнах уже, говорят, ксендз запрягает хлопов православной веры, чтобы его возили, — сказал косарь.

— Почему же и не ездить на дураках?

Женщины даже перекрестились и уже тревожно посматривали на казаков. Переглянулись и косари. Вериге стало неловко за гостей. Казаки издавна недолюбливали гнездюков-гречкосеев, но в неучтивости их обвинить нельзя было. Разве уже на Сечи стали забывать казацкий обычай? Воцарилось тяжелое молчание. Гордий Недорезанный раздраженно сказал:

— Что же ты поносишь нас, пане атаман? Мы неоружны, а может, и умишка не хватает, а вот как вы допустили, чтобы Конецпольский гетман свернул шею казацкой вольнице? Слыхали мы, что он послал свое войско на Запорожье и Кодак-фортецию поставил, чтобы вы на волость и носа не казали...

— А еще над нами насмехаетесь, — колко добавил Шпичка, почуяв поддержку. — У самих уже не хвост, а одна репица.

— Вы теперь без дозволения шляхты даже татар пугнуть не смеете. А сюда паны не отважатся прийти — тут земли вольные, народ сердитый.

Максим попыхивал люлькой и только поглядывал то на Шпичку, то на Гордия, но Остап даже в лице изменился.

— А кто подвел Павлюка под Кумейками или Остряницу под Лубнами? — сказал он гневно. — Гречкосеи первые благим матом закричали, испугались. Устояли бы на реке Старице, не дошло бы до ординации. Может, и все двенадцать тысяч имели бы в реестре.

Гаврило скривил пересохшие губы и неприязненно посмотрел на Остапа.

— Хотя бы и дважды двенадцать, милостивый пане, — а что из того посполитым? Как были быдлом у панов, так и остались. Ни Павлюк, ни Остряница — никто из них не встал на защиту нашего брата мужика. Вот вы какие рыцари!

— Не поноси, хлоп, казаков! — уже с угрозой выкрикнул Остап. — Казаки всегда боролись за православную веру, за вольности наши!

— За вольности? Для кого? Было ли нам оттого легче? Так уж повелось: паны дерутся, а у мужиков чубы трещат.

Верига с опаской взглянул на Кривоноса: за казацкую честь он мог и саблей проучить нехитрых гречкосеев. Чтобы прекратить спор, от которого насупились косари, он примирительно сказал:

— Зачем же этак говорить? Вы пашете, вы сеете — вот ваше дело, а казак животом рискует. А то как же?

Нынче я сплю на подушке, а прежде, бывало, — на кулаке.

— А вы бы меньше спали да больше бы о нас беспокоились, — буркнул Гаврило.

Кривонос чему-то улыбнулся, хотя лицо его от этого не стало веселее. Упруго поднявшись на ноги, он шагнул к разгневанному Гаврилу, который, видно, не все еще высказал, и положил ему руку на плечо. Гаврило опасливо втянул голову в плечи и вопросительно посмотрел из-под мохнатых бровей.

— Когда кликну, человече, — заговорил Кривонос, раскачивая Гаврила, который старался устоять на ногах, — хватай саблю, вилы, косу — что случится под рукой — и бей выродков. И ты тоже, — Максим перенес руку на плечо Шпички, отчего Мусий смутился. — Вижу, чем вы дышите. Будем биться за свободу трударей, пока не оставят нас в покое паны, сто чертей им в глотку!

Мусий глянул на запорожца уже веселыми глазами.

— Вот это песня на наш голос, ваша милость! Не один Мусий пристанет к такому делу. Против панов хоть с косой пойду, а не будет косы — голыми руками душить стану. — И он, поднявшись на носки, обнял Кривоноса жилистыми руками за плечи.

Теперь и остальные косари поняли, к чему клонил речь суровый запорожец, и заговорили все разом. Смекнул кое-что и Верига, хотя и не об этом он сперва подумал, увидев Максима, но заговорила казацкая кровь и в нем.

— Бей их, сила божья, а мне бы только дорваться — я бы попомнил панам невинную кровь жены!.. Идемте на хутор. Хозяйки у меня нет, но, благодарение богу, дочь выросла. — И он украдкой кинул взгляд на Кривоноса.

Кривонос, словно о чем-то вспомнив, ответил:

— Говорят, хорошая у тебя дочка. Хлеба-соли не чураемся, — и поклонился хозяину, а когда поднял голову, на краю поля заметил дивчину на коне.

Она летела, как стрела, пущенная из лука. Верига засиял горделивой отцовской улыбкой. Загорелись глаза и у Кривоноса, должно быть, залюбовался казак ее смелой посадкой в седле, а его товарищ даже невольно подался вперед.

Дивчина возле самых косарей осадила взмыленного коня. Глаза ее метали искры, лицо пылало гневом.

— Тату! — крикнула она, отыскивая глазами отца.

Верига и сам еще никогда не видел ее такой красивой и взволнованно сказал:

— Доню! Поздоровайся сперва с гостями. Может, сердце тебе подскажет, кто к нам пожаловал, ты ведь не раз вспоминала бесстрашного казака.

Девушка только теперь заметила всадников. Один смотрел на нее с восторгом, и улыбка играла на его красных губах. Второй, с горбатым носом, с усами, как ятаганы, глянул ей прямо в очи. Девушка даже зажмурилась. Знала, что надо гостям поклониться, пригласить в дом, но что-то неведомое сковало язык. Она покраснела и оттого еще больше смутилась.

— Что это ты, Ярина? — спросил Верига, удивленный поведением дочери. — Это пан атаман, Максим Кривонос, а Остап — его товарищ.

Косари, услыхав имя Кривоноса, смущенно переглянулись, а женщины даже закраснелись.