— Анна Васильевна, откуда у вас эти сведения.

— А разве они ложные?

— Нет, все верно, только не верится как-то насчет Швецова.

— Степан Николаевич, почему вы так не доверяете нам?

— Признаться, не верю я интеллигентам, не верю их революционности, преданности революции. Вон ныне убийствами занялись, а к чему? Что это даст?

— Поверьте, Степан Николаевич, идя сюда к вам, в мастерские, я очень рисковала и еще не уверена, что благополучно вернусь домой, а для чего я подвергаю себя опасности? Ради «интеллигентского молодчества», что ли?

— Не обессудьте, Анна Васильевна, вас-то я давно знаю, знаю и вашу преданность революционному делу.

— Ну, а Плеханову не поверили насчет Рейнштейна, обидели Жоржа?

— Да, нехорошо получилось. А все почему, даже Георгий и тот мне не доверяет, ну откуда у него сведения о шпионах?

— Оттуда же, откуда и у меня.

— Выходит, я сам кругом виноват, хороших людей обидел, а они еще обо мне заботу имеют.

— Выходит так, Степан Николаевич.

— Эх, завертелся, закружился я с делами, не обессудьте и простите. Сегодня же съеду от Швецова, да и наших на его счет предупрежу, а с Георгием помирюсь, прощения испрошу.

— Уехал Плеханов, в Саратовской губернии сейчас.

— Уехал уже… Жаль. Оставил человека, который типографию наладить обещал, а я его только раз и видел, скрылся куда-то…

— Прощайте, Степан Николаевич, помните о Швецове да будьте осторожны. Я тоже уезжаю.

Халтурин крепко-крепко пожал руку Якимовой, поклонился. Анна Васильевна отвернулась и быстрыми шагами направилась к выходу. Степан долго следил за ее удаляющейся фигурой.

В 1879 году осенью завершился первый этап деятельности Халтурина среди рабочих. Шпионы, полиция так и не позволили Северному союзу русских рабочих прочно стать на ноги, стряхнуть с себя путы народнических теорий, выйти на широкую дорогу подлинно революционного пролетарского движения, сделаться зародышем марксистской организации в России. Для этого еще не созрели условия. В 1879 году «рабочее движение переросло народническое учение на целую голову», хотя оно затронуло только верхушку рабочего класса, а «масса еще спала». «В общем потоке народничества пролетарски-демократическая струя не могла выделиться».

А между тем революционная борьба народников, широкое пролетарское движение, крестьянские бунты поколебали правительство Александра II, наметился «кризис верхов». Второй раз после 1861 года Россия была на пороге революции, переживала революционную ситуацию.

Революционная ситуация, сложившаяся в 1879–1881 годах, отличалась от того революционного кризиса, который имел место в России накануне отмены крепостного права. Не только обострение противоречий между многомиллионной массой крестьянства и классом дворян-помещиков определяло революционный накал в стране, в ходе революционной борьбы 1879–1881 годов возник новый, высший тип социальной войны — борьба русского пролетариата против капиталистической эксплуатации. Хотя пролетариат еще далеко не стал гегемоном общенародной борьбы с царизмом, а крестьянство не было его союзником, эти два потока социальных битв ставили Россию на порог революции.

Разгромленное царизмом крестьянское движение 60-х годов вновь обретало силу к концу 70-годов, и снова из деревни в деревню, от губернии к губернии поползли слухи о близком всеобщем переделе земли. Помещики в ужасе дрожали от этих слухов, а когда узнавали о бунтах, то среди них начиналась паника. А вести слетались со всех концов России; Тульская губерния, село Люторичи — бунт, подавлял батальон солдат; село Дербетовское Ставропольской губернии — бывшие государственные крестьяне отказались платить подати, побили кольями казаков, прибывших их «успокаивать»; уральские казаки отказались принять новое положение о воинской повинности — 2 500 казаков и членов их семейств перепороли и выслали; даже донцы, эта опора царизма, вдруг прекратили выплату земских сборов, прогнали землемеров. И в городах испуганный помещик не находит желанного покоя. В Петербурге, этом оплоте самодержавия, бастуют ткачи Новой бумагопрядильной фабрики, затем кожевники завода Курикова, в Москве, на бумагопрядильной братьев Третьяковых, стачка в Серпухове на фабрике Кожина, в Костроме на механическом заводе Шипова — стачки, и опять Петербург, Москва, Владимир, Нижний.

Правительство колеблется, его не столько страшат выстрелы народников, сколько возможность народной революции, в которой народники найдут свое место. Даже трусливые, буржуазные либералы подняли головы, их тоже трясет от страха перед призраком революции, и они робко советуют царю «преобразование государства по-буржуазному, реформистски, а не революционно, сохраняя по возможности и монархию и помещичье землевладение…»[3]. Они молят о «клочке конституции», припугивая правительство революцией, становясь в позу гладиаторов; «Дайте нам средства, и мы искореним социалистов много лучше, чем может это сделать правительство».

И правительство, «верхи» уже не могли жить и управлять «по-старому». Усиление полицейских репрессий, виселицы, массовые порки не принесли желаемого успокоения, не обеспечили «умиротворения» страны.

Правительство стало пускать в ход наряду с методами устрашения и прямого насилия метод социальной демагогии, пошло на некоторые уступки, но уступки либералам. Сладкие речи по адресу либералов, беспощадный террор против революционеров— политика «волчьей пасти» и «лисьего хвоста».

Народники усилили нажим на правительство, ошибочно полагая, что раз террор заставил его поколебаться, то террор же приведет и к его падению. Народное движение они теперь почти не замечали, оно потекло по иному руслу.

ГЛАВА VI

ВЗРЫВ В ЗИМНЕМ ДВОРЦЕ

Раскол в партии народников назревал, надвигался со всей очевидностью и неизбежностью. Даже среди редакторов «Земли и воли» уже не было ни единства теоретических взглядов, ни тем более общности мнений по поводу методов и средств ведения революционной борьбы. Сначала они работали дружно, увлеченные общей идеей, сплоченные единством действий. Но вот из редколлегии выбывает Кравчинский — после убийства шефа жандармов Мезенцева он должен был скрыться за границу. Провокаторы выслеживают Клеменца, и только один Николай Морозов блуждает по Петербургу с двумя портфелями, сохраняя в них архив «Земли и воли», а заодно печати, удостоверения, бланки паспортов для тех, кто живет нелегально и нуждается в видах на жительство.

Морозов смел, порою дерзок, за ним охотятся, но он неуловим. Обыски застают редактора в самых, казалось бы, неприкосновенных местах. Архив в опасности, а вместе с ним в опасности и жизнь его хранителя, но ночью жандармы не замечают темного шнурка за окном квартиры — на нем висят портфели, документы же Морозова пока не вызывают сомнений.

Преследователи становятся все настойчивее. Они на каждом шагу, открыто прохаживаются под окнами подозрительных квартир, преследуют на улицах, врываются в дома. Где тут вести революционную пропаганду! В городах землевольцы попадают в полицейскую осаду, а крестьянин в деревне молчит, до него не доходит осторожная проповедь социалистических идей.

Что делать дальше?

Николай Морозов неутомим, всей душой он рвется к практической борьбе с самодержавием, но, загнанный в тупик, видит выход только в тех способах, которые применяли Вильгельм Телль и Шарлотта Корде. Идеи «неопартизанского» движения, с тем чтобы обеспечить обществу свободу слова, печати, партий, незрело бродят в его голове. Других путей он не знает. Борьба политическая, борьба интеллигентов, а не народа — вот выводы, к которым приходит Морозов в результате долгих размышлений. Но он пока одинок. Новые соредакторы Г. Плеханов и Л. Тихомиров, вызванный из-за границы, не разделяют этой точки зрения. У Плеханова готов обширный план тайной агитации, но уже не в крестьянской, а в рабочей среде. Рабочие близки ему своей сплоченностью. Он с восторгом говорит о стачках, в пролетариях он видит людей грядущего.