В конце 1875 года Халтурин при помощи все того же Котельникова устроился на работу в мастерскую наглядных пособий, организованную нечаевцами Л. и П. Топорковыми. Но эта работа совсем не удовлетворяла Степана. Проводя целый день в мастерской, где трудилось еще несколько распропагандированных нечаевцами рабочих и бывших студентов, Халтурин чувствовал себя одиноким, оторванным от рабочего мира фабрик и заводов Петербурга. А он уже не мог быть вне рабочей среды. Период ученичества в революционном пролетарском движении для Степана заканчивался. Халтурин сознавал, что он может быть полезен этому движению и искал более широкого поля деятельности. Поэтому в марте 1876 года Степан переходит работать столяром на Александровский механический завод Главного общества российских железных дорог.

Первый раз в своей жизни Халтурин очутился на большом предприятии, где работало более тысячи человек. Столяр из Степана был отличный, и среди рабочих его скоро признали и как мастера своего дела и как душевного, хорошего человека. Халтурин всегда был готов помочь товарищам. Лишних денег у Степана никогда не водилось, но, видя нужду многосемейных, он всегда делился с ними последней копейкой, помогал в работе.

Александровский завод привлек внимание Халтурина еще до его поступления туда. Рабочие этого завода как бы открыли счет стачкам 1876 года. В январе они бурно протестовали против новых правил, введенных управляющим заводом американцем Проттом.

Халтурин, освоившись на заводе, стал разыскивать людей, которые, как он был уверен, подготовили выступление 7 января.

Как-то раз, засидевшись в трактире с рабочим Алексеем Агафоновым, Халтурин с удивлением узнал, что тот недавно вернулся из тюрьмы и с трудом был принят снова на завод.

— А за что же тебя в тюрьму-то посадили?

— Как за что? Иль ты новенький на заводе?

— То-то и оно, что новенький, в начале марта нанялся.

— Ну, а о бунте нашем, январском, слыхал, конечно?

— Слыхал, но ты расскажи по порядку.

— Да дело обычное. Протт отличился, как всегда. Этот американец только тем и живет, что нашего брата прижать норовит посильнее. Новые правила ввел, это уже третьи с тех пор, как я на заводе. Если кто теперь во время работы какое увечье получит и в больницу поляжет, так тому денег не платят, а ранее мы половину жалованья получали. Потом, значит, даровой проезд по железке для нас отменил, а сам знаешь, чего билет стоит. Но главное, ныне все на жалованье, а раньше поштучно задельную получали… Ну вот, седьмого января рабочие, как по сговору, на работу не пошли. Собралось нас с тыщу у ворот и «кошачью свадьбу» управляющему учинили. Свистели, выли, матерщиной его обкладывали, а я громче всех. Часа в три нас разогнали, а я, Мишка Евстигнеев, Федька Дроздов, Василий Петров да Сашка Тимофеев заарестованы были.

— Эх вы, «кошачья свадьба»! Нужно было сговориться-то раньше промеж себя да стоять потом за один. Требования начальству на стол выложить и не расходиться.

— Э, малый, да ты, как я погляжу, дока бузу тереть. Только смотри, народишко у нас на заводе темный, начальников страх как боится, за свою рубаху держится, с такими не сговоришься.

— Ну, это ты напрасно, народ у нас такой же, как и на других заводах, а что темный, так сами виноваты. Много есть книг, где о нас, о рабочих, писано, вот и почитали бы!

— Какое там «почитали»! Небось половина рабочих наших «аз» да «буки» через пень колоду складывают, не то чтобы книги мудреные читать. Деревенских много, и все неграмотные.

— А ты бы взял и почитал. Читать-то умеешь?

— Плохо.

— Хочешь, я тебе сейчас сказку одну прочту, написал ее золотой человек, он за народ всей душой стоит, народу глаза на правду открывает.

— А ну, давай. Эй, ребята! — закричал Агафонов рабочим, закусывающим за столиками. — Слушай сюда, да не гомоните.

Рабочие замолчали, с интересом ожидая, что будет дальше.

Халтурин немного смутился, ведь это было его первое «публичное выступление» среди настоящих рабочих людей. Рабочие ждали, Агафонов подпер ладонями подбородок и смотрел Степану в рот.

Халтурин достал из кармана тетрадку, где была переписана «Сказка о копейке», сочиненная Сергеем Кравчинским. Начал читать, голос от волнения прерывался, иногда глох или внезапно звучал звонкими, чистыми нотами;

— «…Стал черт думать крепкую думу: как бы ему испортить род человеческий. Семь лет думал черт, не ел, не пил, не спал… и выдумал попа. Потом еще семь лет думал и выдумал барина. Потом еще семь лет думал и выдумал купца. Тошно тебе жить от помещиков, попов и начальства всякого, а от купцов да мироедов и того тошней. Содрал с тебя поп поросенка, а купец уже тут как тут: один содрал с тебя улей меду, а другой так и портки с тебя снял. Заставил тебя барин плотину чинить, а купец уже тут как тут — сруби ему избу. Поп сдерет блин, купец — каравай. Барин сдерет сноп, купец копну…»

— Вот я и говорю, под помещиком да попом легче живется, чем под купцом! — воскликнул, не дослушав до конца сказки, здоровенный детина в лаптях, черной косоворотке, подстриженный в кружок. В нем все выдавало вчерашнего крестьянина, еще не освоившегося с жизнью в городе, с работой на заводе.

— По сказке выходит так… — растерянно протянул Агафонов и недоумевающе посмотрел на Степана.

В первый момент Степан даже растерялся, он никак не ожидал такого вывода из сказки. Для него самого вывод был ясен, хотя автор и не сформулировал его. Но через секунду Халтурин понял, что эти рабочие, недавно пришедшие на завод из деревни, никогда ничего не читали, не задумывались над будущим, ни о чем не мечтали, кроме как бы землицы побольше приобрести да податей уплачивать поменьше. Жизни же без барина, без попа они себе просто не представляли.

Между тем в трактире воцарилась настороженная тишина. Если б Степан не был так взволнован, то, наверное, заметил бы, как несколько пожилых рабочих прятали в усы добродушные улыбки, с хитроватым любопытством поглядывая на Халтурина — как он вывернется. Но Степан видел только растерянный, недоумевающий взгляд Агафонова, а в ушах звучали его безнадежные слова: «выходит так…»

— Да нет же, не выходит, ужели ты не понял, это же так просто. Никто с тебя ни порося, ни караваев, ни копен брать не будет, когда всех попов, бар да купцов в шею прогонят. А кому гнать-то, дяде? Нет, брат, если ты, я, все мы за них не возьмемся, сами они не уйдут.

— А может, и без нас выгонят, студенты да земцы всякие, они грамотные, знают, как за бар браться? — Степан обернулся на голос. Перед ним оказался плотный стройный рабочий. Высокий лоб закрывала копна белокурых спутанных волос, рубаха на груди была расстегнута, глаза смотрели с откровенной насмешкой.

Степан взорвался. При всем его уважении к интеллигентам, революционерам-народникам Халтурин не верил, что они могут обойтись без народа и прежде всего без рабочих. По этому поводу Степан не раз спорил с Котельниковым. Тот прямо обвинял Степана, что он «недолюбливает интеллигентов». Но это было не так. Халтурин умел отличать модный революционизм от искренних революционных убеждений. И если у Халтурина была известная настороженность к интеллигенции, то это было просто недоверие рабочего к представителям угнетающего класса, а не революционера к товарищу по борьбе.

Халтурин хотел было отчитать белобрысого рабочего, но, еще раз взглянув на него, вдруг понял, что перед ним типичный недоучившийся студент из числа тех, кто бросил учебные заведения и ушел в народ, работая на фабриках, в мастерских, засев писарями в волостных правлениях. В Халтурине заговорил молодой задор, он чувствовал, что может помериться силами с этим переодетым студентом.

— Ваш брат, студент, играет в революцию, устраивает вспышки, пока в университете учится, а как добьется диплома, то и забывает о том, что проповедовал в студенческие годы-то.

Рабочие сочувственно загудели, им явно понравился этот молодой задорный малый, так ловко осадивший переодетого студента. Между тем белокурый не обиделся, а, весело хлопнув Степана по плечу, подсел к его столу.