«Я в этом ее не разубеждаю; наоборот, делаю все возможное, чтобы этот брак был ей не по душе. Меня бесит не она и даже не мои родственники, а эти две чучелы: граф и синьор Тизба. Вы себе не можете представить, до какой степени они несносны своим чванством и смешною манерностью. Я очень рад, что в вас я найду друга, который может мне помочь».

Он крепко пожал мне руку и сказал, что я всегда могу рассчитывать со своей стороны на его помощь и содействие.

Положительно, я приобретаю друзей совершенно мимоходом. Или во Флоренции люди очень склонны к дружбе, или в моей наружности есть что-то располагающее. Дома меня не ценили, но ведь всем известно. что для отечества не существует пророков. В таком расположении духа и решил купить себе новые туфли с бантами и отправился к господину Кальяни. Тот встретил меня весома радушно, стал сейчас же рассказывать о своих сценических успехах, томничать, ворковать и закатывать глаза, как вдруг с улицы донесся звук настраиваемых скрипок.

«Серенада! клянусь честью, серенада! я не отпираюсь: известность имеет свои прелести!»

Он открыл жалюзи, скрипки явственнее слышались, но не начинали играть еще, как следует. Мы оба подошли к окну. Оказалось, что музыканты совсем уже расположились было играть, как вдруг из за угла появилась другая партия. Которая стала гнать первых, уверяя, что перед этим домом должны играть именно они, вновь пришедшие. Сначала перебранивались, потом пустили в ход камни мостовой, смычки, футляры от инструментов и, наконец, самые скрипки. В доме все было слышно от слова до слова. Г. Кальяни в необычайном возбуждении кричал из окна: «так их, бей, молодцы, вправо, вправо!» — как вдруг будто что вспомнив, закричал на всю улицу:

«Кому послана серенада?»

— Синьорине Кальяни Клементине.

Певец быстро захлопнул окно и повернувшись ко мне произнес пренебрежительно:

«Пустяки! эти молодые люди всегда устраивают собачею свадьбу и кошачьи концерты из за первой юбки!»

Я не посмел ему напомнить о приятностях славы, тем более, что в комнату вошла синьора Клементина, на которую опекун сейчас же и набросился.

«Что это за шум?», спросила она, входя.

— Что это за шум! святая невинность! Это вам лучше знать, что это за шум, ваши обожатели дерутся. Нет того, чтобы подумать о больном дяде, который вас содержит и который может каждую минуту умереть. Вы не подумаете, какая это будет потеря для искусства! вам все равно, только бы была орава любовников. Змея!

— Какая орава любовников? в уме ли вы? вы сами мне навязываете разных дурацких женихов, графа Порабоску и т. д.

«А Прокаччи кто тебе навязал? тожё я, скажешь?»

— Валерио тут не причем!

«Как не причем. Я тебя лишу наследства».

— У меня есть спой капитал, если вы его не растратили.

«Дерзости!?»

— Вы потеряете голос.

«Да, я потеряю голос, я обнищаю, я умру и ты будешь виновницей!»

— Не срамитесь, на улице все слышно.

«Пусть слышат. Я никого не боюсь».

— Вы — смешны!

«Кто — я — смешон? Палку, палку мне сейчас же! В передней за ларем, налево в углу толстая палка!» визжал Кальяни. С улицы доносился уже лязг шпаг и крики о помощи. Я поспешно спустился с лестницы, желая узнать, не ранен ли Валерио, но меня сразу так толкнули в бок, что я попал в соседний переулок, но которому и побежал домой.

Глава 5-я

Так я и не видел г. Прокаччи, к которому так быстро почувствовал искреннее расположение и преданность. Дело в том, что после того дня Валерио исчез и никто не знал, где он. Можно было бы подумать, что его убил граф Парабоско, если бы Клементина не сохраняла полного спокойствия, конечно, невозможного в случаи смерти Валерио. Прошло дней пять; я узнал, посетив еще раз синьору Риди, что пленившая меня госпожа — не более, как служанка синьоры Сколастики, у которой, как часто бывает у святых женщин, была одна из самых распущенных дворней города. Должен сознаться, что это открытие нисколько не уменьшило в моих глазах ея прелестей, — наоборот, даже как будто увеличило их, показав их более доступными. Наконец, она мне назначила свидание, но почему-то не у себя в комнате, не у меня в гостинице, но, вероятно, соблазнившись ясной теплой погодой, за городом в роще.

«У хижины анахорета», заключила она.

— Какого анахорета? Разве такие существуют в наше время?

«А то как же? разве ты не знаешь, что совсем на-днях появился около города отшельник и молва уже успела раструбишь об его святости. Но он бежит людей, что еще более привлекает к нему последних».

Я ничего не слышал об анахорете, но согласился придти вечером в рощу.

Она находилась верстах в трех от города. Я забрался туда далеко еще до той минуты, когда солнце начинает скашивать лучи и делается приятным изнеженным горожанам. В тот день зной уменьшался густыми облаками, проползавшими по небу от времени до времени, обещая перейти в дождевую тучу. Вскоре пошел дождь, а Сантины, как, оказывается, звали мою предполагаемую синьору Риди, все не было. В конце концов, мне надоело мокнуть под дождем и я решил укрыться в хижину анахорета, оказавшуюся простым заброшенным сеновалом без сена. Осторожно тронув неприкрытую дверь, я вошел в полутемное помещение, где никого не было. Забравшись по лестнице на верх, где прежде сушилось сено, я старался сквозь щели разглядеть, не идет ли моя возлюбленная, в то же время прислушиваясь, что делается внизу.

Вскоре двери отворились и показался сам пустынник, ведя за собою маскированную и промокшую женщину.

«Вот, подумал я, так отшельник! Привел к себе даму на свиданье! впрочем, может быть, она просто заблудилась, и он ее пригрел и приютил по отечески».

Но отшельник, несмотря на бороду, совсем не годился в отцы приведенной им дочери, да и стал вести себя нежно, но совсем не по-родительски. Они так целовались и обнимались, что я даже позабыл про Сантину и про ее коварство. Между тем парочка внизу все более разгорячалась. Он снял плащ с дамы и стал покрывать поцелуями ее открытые плечи. Наконец он, к моему удивлению, снял бороду и оказался никем иным, как Валерио Прокаччи. Его собеседница тоже, не боясь лишних глаз, сняла маску и вышла Клементиной Кальяни. Я чуть не вскрикнул от восхищения, когда увидел это, потому что они оба и их счастье были близки моему сердцу и потом они были так милы, что всякий порадовался бы, глядя на них. Дождь уже перестал, а г-жа Клементина все еще не уходила. Я видел, как прошла Сантина к условленному месту и обратно, но не мог никак ей дать знание, не выдавая себя нижней паре. Но, вероятно, от досады я сделал все-таки неловкое движение и заскрипел досками, так как дама, оторвав свои губы от уст Валерио, спросила:

«Что это скрипит, наверху кто-нибудь есть?»

— Кому там быть? Тебе почудилось — ответил молодой человек, снова ее целуя.

«Нет, право, там кто-то шевелится».

Тут я не вытерпел и, чтобы успокоишь их, просунул голову вниз и громко сказал:

«Не беспокойтесь, синьор Валерио: это — я!»

Клементина вскрикнула и убежало ланью за дверь, а Валерио после минутного недоумения и даже гнева, вдруг расхохотался, повторяя:

«Фома, Фома, ты меня уморишь. Хорошо, что шт не объявлятся раньше, а то бы я тебя просто-не-просто отколотил! Но откуда ты взялся?»

Я слез с вышки и прежде всего высказал свою радость по поводу того, что Прокаччи жив, здоров, и, по-видимому, счастлив. Посмеявшись вдоволь над маскарадом Валерио и моим наблюдательным постом, мы разговорились о делах, причем я узнал, что вскоре опять понадоблюсь своему другу. Он переоделся из монашеского платья в свое обычное и пожав мне руку, обнял меня и мечтательно проговорил:

«Тебе бы, Фома, жениться на синьоре Схоластике!»

— Господь с вами! да ведь она за меня не пойдет.

«Это уж тебя не касается».

— Как же, помилуйте, не касается, когда мне придется быть ее мужем.

«Это может устроить г. Альбино».

— В первый раз слышу.

«Возможно, но это дела не меняет».