Есть еще и другие имажисты: Аллингтон, Флинт, а также Гелем (T. F. Hulme), полное собрание сочинений которого, т. е. счетом пять стихотворений, каждое в четыре пли в семь стихов, издано в виде приложения к книге Эзры Поунда «Ripostes». Но о всех них едва ли стоит и упоминать. Они совершенно бесцветны и — что уже кажется просто насмешкой над их собственными определениями своих задач — полны перепевов греческих мотивов. Уж если все дело в синтетичности и вместе с тем индивидуальности образов, то следовало бы хоть обладать воображением и создавать их — а не черпать их готовыми из забытого ими прошлого.

Пожалуй правы обличаемые Эзрой Поундом враги его: он слишком много взял на себя, возвестив о нарождении «новых egos». В Англии, no крайней мере, они еще не народились. Не достаточно еще действенными оказались проклятия вортицистов английскому климату, юмору, боязни быть смешным и т. д. Поэзия имажистов ничего яркого не дала — как не дали ничего нового их проклятия и благословения. Но теория «вихря в пространстве» и необходимость создать новые отвлеченности сама по себе плодотворная. Где же и когда она воплотится в творчестве, перестав быть только теорией и мечтой?

Уиндгэм Люис. Портрет англичанки

О. Розанова. Пристань

Дивны дела Твои, Господи! В Новгород-Северск привозила баба на базар рыбу, и случилось одному охотнику с удочками толочься по базару. День и ночь прорыбачил, и хотя бы какая сонная попалось, только приманку извел, вот он и задумал: — «С пустыми руками как возвращаться… Присмотрю-ка я себе на уху рыбки!» — дело то на посту было. А рыба у бабы — сом к ершу, привалит же такое счастье! — знатная рыба. Приторговал он себе рыбы, баба ему ершей в грамотку завернула, расплатился и пошел себе домой с покупкой, будто с ловом, — будет ему ужотко уха на славу!

А дома, положа удочки в сторонку, как развернул грамотку с ершами, и на ерша глаз — знатная рыба! — а пуще на грамотку: что за письмо, за узорное! Ершей на стол уху варить, а грамотку к себе взял, расправил, сушить положил.

Время к обиду пришло, ну, и уха! А по ухе на загладку за грамотку принялся — и так ее и сяк, и буквы наши, другое слово, как слово, а сложить не может — темная грамота. Вечером собрался к приятелю в гости, захватил и грамотку, а приятель-то книжный, на Ипатовской летописи трудился, — вынул ему грамотку, показывает.

— Откуда?

— Дивны дела Твои, Господи! Привозила баба на базар рыбу, — и рассказал все, как было.

— Эге, — говорит приятель. — да тут что-то про божественное.

И решили оба итти по утру на базар вместе, пытать бабу, откуда ей такое добро досталось, и нет ли где других листов подобных.

Так и сделали.

Явились на базар оба спозаранку, разыскали бабу с рыбой, да грамотку ей под нос:

— Откуда тебе, бабо, такое добро досталось?

— Бог послал! — ответила баба.

А много у нее таких листов было — большущая книга — и все извела под рыбу, ни листочка в запасе не осталось.

Ну, на нет и суда нет, с тем и ушли приятели с базара.

И с тех пор пошла ходить грамотка из рук в руки.

Из Новгород-Северска попала в Тифлис, из Тифлиса дошла и до Петрограда.

Осенью 1912-го года принес мне эту грамотку Чернявский Николай Андреевич.

— Откуда? — говорю.

— Дивны дела Твои, Господи! В Новгород-Северске привозила баба на базар рыбу… — и рассказал мне все, как было, помянул и о приятеле и о ухе ершовой, и оставил у меня грамотку на вечные веки[11].

Грамотка — обрезанный лист коричневатой бумаги, четыре страницы (92 л., 92 об., 94 л 94 об.), водяной знак неясный, подобием тюльпан-цвет; по размерам лист немного меньше нашего писчего; длин. — 6.8 верш., шир. — 5 вер. Строчки в рамке, всего строк — 131 (92 д. — 34 стр., 92 об. — 33 стр., 94 д. — 32 стр., 94 об. — 30 стр.). Судя по отличительному ж и в грамотка — южнорусская скоропись второй половины XVII века. (См. А. И. Соболевский. Славяно-русская палеография. Спб. 1908 I. стр 60,61)