Синагога представляла собою старое и невзрачное глинобитное здание каркасной постройки и была совсем неприметной. Скромно, как бы притаившись сбоку, она не мозолила глаза советской власти, а потому и не привлекала к себе особого внимания. Как, впрочем, и сами евреи, проживаемые в этом квартале.

Одно время, раввином в данной синагоге являлся Исаак-плотник. Не пугайтесь: просто, раньше, в молодости он был обычным столяром, а потом, в «перестроечные годы», окончив какие-то трёхмесячные курсы в Израиле, вновь вернулся на «родину», переквалифицировавшись в раввины.

Среди местных жителей, которые отличались плохо скрываемой завистью к случайным выскочкам, прошлое новоиспечённого ребе являлось излюбленной темой разговоров в узком кругу: это была та самая отдушина, куда бедный еврей мог слить свои негативные эмоции.

– Ин каса бинетон, кани: беганки Исоки-дурезгар имруз одам шуд! («Нет, вы только гляньте: вчерашний Исаак-плотник, сегодня вышел в люди!»)

Такое нередко можно было услышать за его спиной. В глаза же, все с ним подобострастно здоровались и улыбались.

Однако, как любой проницательный еврей, он прекрасно знал истинную цену этим улыбкам, внутренне обижаясь на своих сородичей и искренне полагая, что «нет пророка в своём отечестве».

Однажды, уже в годы горбачёвской «гласности» и «перестройки», бухарскую синагогу посетила группа туристов из Америки. Одна из женщин этой группы, на прощание протянула раввину десять долларов. Все это видели. В совершенстве изучив подлый нрав своих соплеменников, Исаак, едва только нога последнего туриста покинула синагогу, демонстративно встал в центр и, высоко вскинув свою руку с зажатой зелёненькой бумажкой, поспешно обратился к своим землякам:

– Эй, ҷувуто, бинетон! Ҳаммотон бинетон: ин ҳазор доллар не, сад доллар не. Ин фақат даҳ доллар! Баъд, пага нагўетон-ки, «Исоқ – миллионер»!

(– Эй, евреи, смотрите! Все смотрите: это не тысяча долларов, и даже не сто. Это всего лишь, десять долларов! И потом чтобы не говорили: «Исаак – миллионер»!)

И… сунул купюру в карман.

В эту минуту он как никто понимал и сочувствовал Моисею: как, все-таки, тяжело жить с собственным народом и, таская это «стадо» по пустыне, тщетно пытаться наставить его на путь истинный!

Бусинка восемнадцатая – Шамиль

Шамиль приехал поступать в бухарский педагогический институт из своего родного села Михайловское, что находилось недалеко от Ташкента. Это было одно из тех немногих сел, где компактно проживали турки-месхетинцы.

Симпатичный, с густыми бровями и темно-карими выразительными глазами, он, можно сказать, был буквально оторван от сохи и отправлен в Бухару: грызть гранит науки и покорять городскую жизнь, очаровывая своим огромным колоритным носом и чувственным ртом местных красавиц.

Крепко сбитое атлетическое телосложение заметно скрашивало и оттеняло его незначительный – ниже среднего – рост.

Как и многие свои сородичи, Шамиль страстно увлекался борьбой – этим самым распространённым и обожествляемым, среди турок, видом спорта. И в этом не было ничего удивительного: сила, ловкость и мужество, наряду с честностью и трудолюбием, являлись одними из главных качеств, прививаемых с детства практически в любой турецкой семье.

И, всё же, главной отличительной особенностью, несомненно, были его глаза. С длинными густыми ресницами.

Его наивно-вопрошающий взгляд, с большими овечьими глазами, всегда имел несколько печальный и грустноватый оттенок, обладая удивительной способностью – притягивать к себе и заставляя собеседника проникнуться жалостью и состраданием. При этом, нельзя сказать, что такие качества, как лукавство и хитрость были ему неведомы. Однако, они лежали на поверхности, как у ребёнка, и угадывались невооружённым взглядом. Впрочем, о своих достоинствах Шамиль и сам был прекрасно осведомлён, что являлось, порой, одним из главных и действенных видов «оружия», когда возникала острая необходимость растрогать и расположить к себе оппонента.

Достаточно сносно изъясняясь по-русски, его речь, тем не менее, отличалась заметным кавказским акцентом и изобиловала целым рядом курьёзных оборотов и уникальных выражений, что вполне органично сочеталось с его оригинальной внешностью.

Как и всякому мужчине, имевшему южные корни, ему была свойственна повышенная импульсивность и чрезмерная возбуждённость. Его эмоциональную речь невозможно было воспринимать без улыбки.

– Чара мы ходили в кино: такой фильм, такой фильм! – округлив свои и без того огромные глаза, захлёбывался он, при очередной встрече.

– Когда? – наивно, уточнял я.

– Чара! – пояснял Шамиль, не улавливая подвоха.

Весь наш курс очень быстро полюбил паренька из сельской глубинки, с наивными глазами и добрым сердцем. Очень скоро и естественно у нас образовался довольно узкий и устойчивый круг близких друзей, состоящий из представителей совершенно различных национальностей: татарин, кореец, турок и таджик.

Избирательная память сохранила сцены частых посиделок, устраиваемых нами в комнате нашего друга, в студенческом общежитии, где мы нередко оставались на ночь, тесня гостеприимного хозяина и его доброжелательных соседей.

Излюбленной темой наших бесед, как правило, являлся противоположный пол. Очень часто, мирные дискуссии незаметно перерастали в жаркие споры с выяснением отношений, выразительной жестикуляцией и всплеском эмоций.

В такие моменты, возбуждённость моего товарища достигала апогея, являя собой исключительное и забавное зрелище.

– Глянусь тебе, Галиб! – страшно выпучив огромные глазища, неистово колотил себя в грудь Шамиль. – Глянусь мамой: я никогда этого не говорил!

– Не верю! – не соглашался я лишь для того, чтобы вновь насладиться этой «пестней».

– Глянусь, слышишь! Чем хочешь, глянусь!

С трудом сдерживая смех, я ещё некоторое время пытался добиться истины, однако, очень скоро махнув на всё рукой, откровенно наслаждался фейерверком эмоций и каскадом неподражаемых оборотов речи.

Поначалу, Шамиль наравне со всеми нами мог смеяться над собственными огрехами. И вообще, поначалу он был прост, открыт и оттого естественен. Со временем же, внезапно предоставленная «свобода» и вольная студенческая жизнь сумеют порядком подпортить его гены. Соблазны городской жизни и страстное желание избавиться от комплекса, заставят его сблизиться с сомнительными личностями, сыгравшими в его жизни далеко не положительную роль. Но это будет значительно позже, а пока…

Пока мы втроём отправились на каникулы в гости к Шамилю, в село Михайловское.

Эта поездка позволит мне не только поближе познакомиться с его семьёй, но и заставит полюбить этот маленький, но гордый и трудолюбивый народ.

Помню, что всю дорогу мы прикалывались над своим товарищем, предвкушая предстоящий отдых.

– А как нам называть тебя перед твоими родными? И вообще, как твоё полное имя? – волнуясь, расспрашивали мы его.

– Шамиль Кятиб Оглы. – гордо произнёс наш друг. – То есть, Шамиль сын Кятиба.

– А можно, мы тебя будем звать «по-нашему», ну как на курсе – «простачок»?

– Ну и скажешь же, ты… – состроил обиженное лицо товарищ и все весело заржали…

Больше всех, мне запомнился дедушка моего друга. Ему было уже немало лет, но держался он бодро и весело, изредка подначивая Шамиля своими колкими репликами, полными иронии и сарказма. И, тем не менее, чувствовалось, что он горд за своих внуков, которые отправились в далёкую Бухару получать диплом и высшее образование. Было видно, что к науке здесь относятся, не менее уважительно, чем к борьбе.

Как я и предполагал, его родители также оказались очень скромными тружениками, с утра до позднего вечера занятые по хозяйству. Мать – добродушная и милая пожилая женщина – постоянно что-то готовила на кухне: она также не скрывала своей радости и от души старалась угодить своей стряпней гостям – друзьям своего младшего сына.