Вот что пишут Колпакиди и Прудникова: «Люшков в свое время был начальником Азовско-Черноморского управления НКВД, знал весь ритуал «омовения» до тонкостей.

По ночам напор воды в ванный корпус уменьшали, уровень ее опускался, и можно было по водостоку добраться до подземного накопителя. Высота его около 3 метров. В углу в потолке имелся люк, который вел в кладовку, где хранились метлы, тряпки и прочее хозяйство уборщиков. Так можно было проникнуть в банный корпус.

В бойлерной работали двое техников, которых должны были заменить террористы. В лагере в Чангуне соорудили макет корпуса. Террористы учились обращаться с механизмами, чтобы ни у кого не возникло подозрений, что техники — вовсе не техники.

После приезда Сталина двое одетых в халаты техников должны открыть люк и впустить остальных. Затем предполагалось уничтожить охрану и только потом убить Сталина. Все было продумано до мелочей. На репетициях в девяти случаях из десяти охрана не успевала среагировать. Возвращение группы не планировалось. Все террористы были смертниками».

Последнее утверждение звучит излишне категорично. Можно предположить, что участники покушения имели советские документы и были вооружены, им, по-видимому, предписывалось после совершения теракта рассредоточиться и попытаться выбраться из страны поодиночке.

В начале 1939 года группа отплыла на пароходе «Азия-Мару» в Неаполь. 19 января она прибыла в Стамбул.

Операция началась 25 января. Группа диверсантов подошла к турецко-советской границе у селения Борчка. Они вышли в глухое ущелье, ведущее на территорию СССР. И тут внезапно по ним был открыт пулеметный огонь. Они попали в засаду. Трое были убиты, остальные бежали.

По всей вероятности, в группе был агент НКВД. Или, во всяком случае, с деталями операции, вплоть до места перехода через границу диверсантов, был знаком такой агент, участвовавший в разработке всей операции. Как полагает японский исследователь Хияма Исикаки, скорее всего это был Борис Безыменский, переводчик Министерства иностранных дел марионеточного государства Маньчжоу-Го.

Вполне вероятно, что он был тем самым Лео, о существовании которого ничего не знал Люшков. А сам предатель-перебежчик и неудавшийся руководитель покушения на Сталина, как вспоминали очевидцы, плакал от бессильной ярости, когда операция сорвалась.

Крупнейшие японские газеты представляли его как активного участника антисталинской организации в СССР. Это похоже на правду, если предположить, что в заговоре принимали участие видные работники НКВД. Вряд ли случайно Люшков стал готовить покушение на Сталина только после того, как перешел к японцам. По-видимому, эту акцию он, а также его сообщники в СССР продумали раньше, наведя соответствующие справки, собрав весь комплекс необходимых сведений.

Японцы всерьез отнеслись к его предложению «убрать Сталина» столь непростым способом. Это свидетельствовало о том, что операция была обстоятельно разработана, представлялась вполне осуществимой. Но будучи начальником Азово-Черноморского управления НКВД, Люшков вряд ли мог знать до тонкости детали медицинских процедур, которые принимал Сталин. Тем более что «ритуал омовения» мог со временем существенно измениться, и надо было быть твердо уверенным в том, что все в Мацесте остается именно таким, как в то время, когда там бывал Люшков.

Надо иметь в виду, что Генрих Самойлович Люшков был назначен начальником УНКВД по Азово-Черноморскому краю согласно приказу Ягоды (до этого он был в Москве заместителем начальника секретно-политического отдела). Здесь он провел большую чистку и, возможно, по договоренности с Ягодой стал собирать материалы и верных людей с целью подготовки покушения на Сталина.

Правда, Ежов на допросах в НКВД утверждал, что сам вовлек Люшкова в заговор с целью государственного переворота (хотя и отрицал, что предупредил его об аресте и тем самым помог скрыться за границу). Но подобным показаниям Ежова верить трудно, потому что он был полностью деморализован и вполне мог находиться под влиянием следователей, которые старались обвинить его в организации заговора.

Несмотря на то что Люшков оказался ценным приобретением для японских спецслужб и активно сотрудничал с ними, в конце войны, перед капитуляцией Японии, они убили его и тайно кремировали под чужой фамилией. По-видимому, ему были известны секреты японской разведки, которых не должны были ни в коем случае знать победители в войне. В частности, это могло относиться к организации покушения на Сталина.

В 1938–1939 годах, параллельно с операцией, которую разрабатывал Люшков, японцы готовили еще одно покушение на Сталина. Была предпринята попытка пронести на Мавзолей мину замедленного действия. Ее предполагалось взорвать 1 мая в 10 часов утра. Однако и на этот раз чекисты были своевременно информированы о готовящемся покушении — они получили сведения от Лео.

Провал этих двух операций японских спецслужб показывает, насколько профессионально, четко и оперативно работали агенты НКВД в Маньчжурии (как, впрочем, и во многих других странах). С другой стороны, нетрудно понять, в каком напряжении находился Сталин, который прекрасно понимал, что является вожделенной мишенью для многих внутри и вне страны. Дело тут, безусловно, не в его болезненной мнительности или подозрительности. Со временем появляются все новые и новые свидетельства того, что жизнь его в 30-е годы не раз подвергалась смертельной опасности.

Это были не столько его личные враги, сколько прежде всего те, кто выступал против строительства социализма по сталинскому образцу и его методами, кто был противником советской власти и, конечно же, кто сам стремился к власти.

В период 1937–1339 годов в стране резко возросло число политзаключенных («осужденных за контрреволюционные преступления»). Если на 1 января 1937 года их было в лагерях 104,8 тысячи человек, то спустя год число это превысило 185 тысяч, а в конце 1938 года составило 454,4 тысячи, после чего стало постепенно снижаться.

Кроме того, в 1938 году произошел необычайный скачок лагерной смертности — с 2,6 % до 6,9 % — при уменьшении процента сбежавших с 8 до 0,3. Это свидетельствует об ужесточении лагерного режима. Страна оказалась, как тогда говорили, в «ежовых рукавицах».

Таковы некоторые объективные показатели того периода, который получил название «ежовщины». Начало его окутано тайной.

Через неделю после того, как прогремели выстрелы, покончившие с Тухачевским и его сопроцессниками, произошли странные события. Пленум ЦК ВКП(б), намеченный на 20 июня, открылся лишь через два дня. Продолжался он долго — до 29 июня включительно — и остался во многом окутан непроницаемой завесой секретности.

Небывалый случай: он не стенографировался, или во всяком случае стенограмма его не сохранилась, кроме разрозненных листов в архивах. Остались почти исключительно устные или косвенные свидетельства. О чем они сообщают?

На пленуме вне официальной повестки (хозяйственные проблемы) стояли два вопроса: вручение Ежову чрезвычайных полномочий и утверждение смертных приговоров Бухарину и Рыкову. Вот что пишет об этом В. Пятницкий, сын видного деятеля Коминтерна Осипа Пятницкого (Таршиса):

«23 июня на пленуме рассматривался вопрос о продлении чрезвычайных полномочий карательному аппарату советской власти — органам НКВД. С докладом по этому вопросу выступил сам «железный нарком» Николай Ежов. Основное внимание в его докладе было акцентировано на том, что органами государственной безопасности раскрыт широко разветвленный заговор бывших военных и партийных советских работников. Усилиями Ежова и его заместителя Фриновского была создана картина грандиозного контрреволюционного правотроцкистского блока против советской власти. В связи с тем, что срок чрезвычайных полномочий, выданных партией органам НКВД после убийства Кирова, истек год назад, Ежов просил пленум ЦК ВКП(б) продлить эти полномочия на неопределенное время. Он обосновал это тем, что в стране существует глубоко законспирированное контрреволюционное подполье, страна стоит на пороге новой гражданской войны, и только органы государственной безопасности под мудрым руководством И.В. Сталина могут ее предотвратить и окончательно выкорчевать гнездо контрреволюции. После выступления Ежова слово взял Сталин. Он предложил поддержать просьбу Ежова…»