«Ах, брат, брат… Вот эта женщина тоже горячо любила тебя, и, когда бы ты умер, она последовала бы за тобой в царство воздушного рая… Но ты засек ее плетью, и только за то, что она осмелилась упрекнуть тебя в распутстве. Ты — храбр, мой брат, умен, честен, но излишне горяч, несдержан, груб и высокомерен… Однажды все это может привести тебя к черте, которая четко делит две грани: жизнь и смерть… И ужасно не любишь правды! Когда я сказал тебе об этом, ты вскочил на коня и умчался в лесной терем, в котором поселил своих красивых распутниц… Мало тебе трех жен, так ты, как хан печенежский, хочешь иметь двести. Даже у хазарского кагана их двадцать пять. И среди них найдется ли хотя бы одна, как твоя первая жена, умерщвленная тобою, которая была бы так предана тебе? Негодный человек! Но ты — мой брат, архонт, равный мне, и мы вместе должны думать и заботиться о своем народе…»

Не спалось Аскольду в эту теплую светлую лунную ночь, и он снова прислушался к тому, о чем говорили жрец и Лагир. Жрец рассказывал ему теперь о предназначении других богов, которых не было у алан. Главный их бог — это Хорс, бог огня, подобный Перуну. Аланы ему одному воздают почести и приносят жертвы, не только быков и коров, но даже грудных младенцев…

— Стрибог, — говорил жрец, — от слова «стрити» — уничтожать, разящий бог, бог войны и ветров. Он — полная противоположность Даждьбогу, который является подателем всяких богатств, счастья и благополучия. Жертвуем мы ему только свои усердные мольбы в испрошении у него милости, ибо благотворение не требует ничего, кроме признательности… Он плодовит и одаривает верующих земными благами, как из неиссякаемого источника.

Симаргл — божество подземного мира, где пребывают кости предков; у нас не всех сжигают на кострах, и даже князья и именитые, если они при жизни не пожелают того, то их хоронят в могиле. Из владений Симаргла берут начало корни деревьев и кустарников, трава и цветы, испускающие на земле дыхание, необходимое человеку и всякой живности… Мокош — единственное женское божество на киевском капище — богиня воды и дождя, богиня плодородия. Мы чтим ее как любимую женщину и нежную мать…

Лагир хорошо понимал жреца. После того, как в херсонесском гарнизоне его приговорили к смерти, он, ожидая ее в подвале базилики, много передумал о жизни человека на земле и его кончине. И, как все смертники, оставшиеся в живых, стал философом.

Отвлекали тогда от высоких дум крысы и нестерпимые боли, когда эти ужасные твари начинали объедать ему ступни ног… Тогда он вырывал из памяти образ своей матери, и ему становилось легче. Вот и теперь, поддерживая жертвенный огонь и слушая колдованца, он увидел снова ее морщинистое лицо с голубыми ласковыми глазами и услышал тихий шепот: «Не бойся, сынок, душа моя сейчас витает около тебя, и она поможет укрепить твои силы… Не бойся, все будет хорошо!»

Когда Лагир на Меотийском озере предал священному огню свою умершую мать, он, как и советовал ему Доброслав, отправился к берегам Борисфена. Но здешние жители называли полноводную реку коротким словом — Днепр.

Алан остановился в той части городища, расположенной под горой Хоревицей, на которой сидел когда-то один из младших братьев Кия. Именовали эту часть Подолом. Здесь жил в основном торговый и ремесленный люд: купцы, менялы, ссудники денег, кожевенники, кузнецы, медники, серебряных и золотых дел мастера, литейщики, печники, плотники.

Сразу же за Подолом начиналось городское пастбище, расположенное на берегу речки Почайны, и тут же стоял идол скотьего бога Велеса. Он — покровитель скотоводства и торговли, ибо скот и деньги — одно и то же, недаром казну называли «скотницей».

Лагиру в незнакомом городе было плохо без друзей, и, чтобы не умереть с голоду, он нанялся пасти бычков. Когда они подрастали, их забивали, шкуры брал кожевенник для выделки, а мясо везли на продажу. В обязанности алана также входило умерщвлять животных, это претило его натуре, но ему ничего не оставалось делать, как продолжать пасти бычков, а потом сдирать с них шкуры.

В устье Почайны находился обширный двор, на котором строили суда. С завистью смотрел алан на плотников, тюкающих топориками по дереву и вытесывающих то кокору, то щеглу или полоз[118]. Потом ладят они это все в пазы, образуя скелет, а на него уже нашивают доски, основывая дно и стороны, и вот за судно берется живописец. Он рисует на бортах красные солнца, и на парусе — солнце… «Наверное, и я бы так сумел, но кто возьмет меня?! — думал Лагир. — Эх, снова зовут забивать быка. Надоела кровь… Убийства… Надоело! Страшна смерть, которую и сам ожидал… Может быть, поэтому она и страшна».

Однажды хозяин отпустил в город алана, дав ему три дня отпуску. Первое, что сделал Лагир, — искупался в Днепре, в его теплых прозрачных водах, потом по Юрковицкому спуску, внизу которого протекал ручей, вышел к Замковой горе, а оттуда по Андреевскому узвозу к речке Лыбедь.

Чиста вода в ней, так же чиста, как и сестра трех братьев — Кия, Щека и Хорива. И названа эта речка ее именем и в ее честь…

За Лыбедью начинались болота, а за ними тянулся глубокий, заполненный водой земляной ров, защищающий Киев от набега врагов со стороны открытого поля.

По Копыреву концу[119] Лагир далее вышел к речкам помельче, чем Лыбедь, впадающим в нее, — Крещатику и Клову — и, пройдя берегом, оказался у подножия Старокиевской горы. Там наверху сидел когда-то старший из трех братьев — Кий.

По Боричеву узвозу, крытому круглыми бревнами и скрепленными по концам железными скобами, алан поднялся на эту гору и с высоты сорока саженей увидел величавый Днепр, вольно кативший свои полные воды. Еле просматривался другой его берег, пологий, поросший кустарниками и деревьями, — так широка была река. По ней сновали сейчас рыбацкие учаны, у самого берега прошла под белым парусом военная лодья с людьми, которых Лагир хорошо рассмотрел, вооруженными щитами, удлиненными книзу, боевыми топорами и длинными обоюдоострыми мечами. На них были белые просторные одежды, но один, по-видимому начальник, имел красный плащ — корзно, наброшенный на левое плечо и застегнутый запонкою на правом, так что десница[120] оставалась свободной.

Поживя некоторое время в Киеве, Лагир уже будет знать, что красный плащ — корзно принадлежит только князьям, у простых начальников — боилов — он ярко-синий, и потом по черной как смоль, без единого седого волоса, голове он определит, что тогда, с берега, видел брата Аскольда Дира, плывущего со своими гриднями по делам в сторону крепости Витичев.

Теперь, когда алан стал костровым на кумирне Перуна, двух братьев он видел часто и всегда дивился их несхожести, как будто они родились не от одной женщины. Аскольд ростом выше Дира, степенный, рассудительный, а этот темный на лицо, на котором горели необузданным огнем карие глаза, порывистый, готовый схватиться в любой миг за меч.

А костровым Лагир стал вот как…

Полюбовавшись Днепром, алан повернулся и зашагал к деревянному тыну, окружавшему теремный двор и княжеские постройки, миновал ворота. Стража легко пропустила его, потому что на поклонение идолам, находившимся здесь, приходили все желающие. Лагир сразу увидел Перуна с блестящей серебряной головой и золотыми усами и огромные костры перед его жертвенником. У одного зольника трудился только один костровой, другого почему-то не было, поэтому и жрецу время от времени приходилось самому подбрасывать поленья и сыпать уголь. Алан подошел к ним и остановился.

— Чего бездельничаешь? — обратился к нему колдованц, а это был жрец Мамун. — Помоги. Не видишь, я в годах, а работаю.

Лагир стал принимать от кострового дрова и уголь и бросать в огонь. Как только пламя взметывалось, он с удивлением смотрел на длинные, почти до шеи, золотые усы бога.

— Ты кто есть? — спросил снова Мамун.