— Посмотри, какого прекрасного мужчину я нашел.

Но Феодора посмотрела долгим взглядом на нового фаворита сына и печально произнесла:

— О, если бы Бог дал мне никогда не видеть этого человека. Ибо он погубит наш род…

Василий открыл глаза и сразу поежился под пристальным холодным взглядом Кондомита, который — и в это было трудно поверить — несколько минут назад, казалось, спал. Македонянин взял себя в руки, улыбнулся патрицию как можно любезнее:

— Друнгарий, твой навес из двадцати шкур мертвых лошадей я теперь оцениваю дороже стоимости такого же количества живых… — И посмотрел на палящее солнце.

Кондомит довольно засмеялся, похлопал по воде ладонью и, как истинный купец, сказал:

— Согласен с тобой, Василий, одна и та же вещь в разных обстоятельствах может подняться в цене на огромную высоту… Был у меня на виноградниках один управляющий. Как-то он выехал по делам в пустынную часть моего имения, прихватив с собой бочонок вина. С вечеру порядком нагрузился им и, видимо, спьяну плохо закрыл пробку — вино и вылилось. Проснувшись утром, он с дикого похмелья хвать за бочонок, а в нем — ни капли… Не знал, куда деться: голова словно сдавлена обручами, сердце пошло в разнос, лицо и тело покрылись потом — все, конец! — хоть бы глоток, всего лишь один глоток, чтобы сердце встрепенулось и застучало снова… И ни души в округе, ни одного жилья… Еле отошел мой управляющий. А после рассказывал, что за стакан вина он в этот момент мог бы отдать половину своего состояния, потому как почти умирал… Вот так. А ведь стакан хорошего пьянящего напитка стоит всего-то несколько фоллов…

— На эту тему, Кондомит, можно философствовать сколько угодно, и каждый из нас будет приходить к неожиданным выводам… В зависимости не только от обстоятельств, но и от самой сути человеческого характера…

— Так-то оно так, — согласился с Василием друнгарий. — Если бы мой управляющий был непьющим, ему бы и в голову не пришло отдавать за стакан вина половину своего нажитого богатства. Но ты, шталмейстер, тоже должен не забывать, что человек подвержен слабостям.

— Да, помнить об этом должен, но потакать — не хочу! — возразил македонянин.

— И всегда так получается у тебя, Василий? — И, видя некоторое замешательство со стороны своего собеседника, Константин Кондомит поднял вверх левую руку. — Можешь не отвечать. Я этот вопрос задал, наверное, не только тебе… — И снова закрыл глаза, погрузившись в воду еще глубже.

«А действительно, всегда ли так получается у тебя?.. Ты говоришь, что не хочешь потакать слабостям… Но ведь от «не хочу» до «не потакаю» дорога длиною в несколько тысяч локтей. Будь честен, Василий, наедине с собой будь честен, — сказал себе шталмейстер. — А разве ты не потакаешь буйному веселью императора и разве сам не принимаешь участие в дурацких развлечениях, зная, что это единственное средство понравиться ему?! И поддакиваешь коронованному пьянице, во всем соглашаешься с ним и подделываешься под него, хотя видишь, что не прав василевс… И не ты ли первым всегда готов водрузить на трон статую Пречистой Девы, когда проходят скачки на Ипподроме и когда Михаил, покинув председательское место, приказывает: «Сажайте Богородицу заместо меня, а я пойду разомнусь на колеснице…»

И не ты ли однажды, когда в цирке гонец доместика объявил василевсу, что арабы завладели азиатскими провинциями, и Михаил воскликнул: «Нет, какова дерзость являться ко мне с таким докладом, когда я весь поглощен крайне важным делом: решается вопрос, не будет ли правая колесница разбита при повороте!» — тоже воскликнул вослед императору: «Нет, какова дерзость! Всыпать палок гонцу…»?! И смерть этого гонца на твоей совести, Василий!..

А разве не ты кричал: «Приветствуем мудрое решение василевса!», когда Михаил велел уничтожить от границы Киликии до столицы систему сигнальных огней, позволяющую быстро давать знать о нашествиях мусульман, под предлогом того, что в праздничные дни это отвлекало внимание народа и что сообщенные таким образом дурные вести мешают зрителям насладиться бегами?..

Ты, ты… Все ты, Василий! Ты даже своих друзей не спасал от смерти, когда пьяный Михаил приказывал за малейшую провинность удушить или зарезать того или другого. Хотя и мог, потому что ходил в любимчиках, но не хотел… А вдруг, думал, навлечешь на себя гнев. Выжидаешь, рассчитываешь… Вон уж и звание главного конюшего получил…»

Так говорил про себя македонянин, некоторое время терзаясь совестью, но все это вмиг исчезало, когда думал о своей великой миссии на этой земле и видел — не так уж и далек его звездный час. А как же василевс?.. Почему же потакал его выходкам и всяким бредням?.. Потому и потакал, что все видели, до чего беспутен император, призванный быть совестью и вождем своего народа…

Вдруг впередсмотрящий закричал, приложив ко рту ладони и свесившись через край корзины:

— Капитан! Вижу дым от вулкана!

И на других судах тоже закричали сверху:

— Вулкан Этна! Дым от вулкана Этна!

Услышав это, Василий-македонянин покинул навес и подошел к борту, но, кроме слепящей глаза воды, на горизонте ничего не обнаружил. Еще маленьким он слышал от странников, сотнями проходивших через их деревню, что на земле есть дыры, которые соединяют преисподнюю с внешним миром, и, когда дьявол приходит в страшную ярость, тогда через эти дыры начинает извергаться огонь, дым и пепел… Василию сейчас очень захотелось посмотреть, в каком настроении сатана, и он полез по веревочной лестнице к корзине впередсмотрящего. Оттуда увидел: вулкан Этна курился спокойно, и на душе шталмейстера стало тоже спокойнее, а когда увидел в Сиракузской бухте и около крепости Кастродживанни немногочисленные корабли арабов, даже возрадовался, окинув на миг свой многочисленный флот, идущий стройными колоннами.

«Значит, сарацины не ждут нас. И появление хеландий внесет в их души смятение и панику на кораблях и в гарнизоне. Хорошо бы с ходу подойти к острову и начать штурм его береговых укреплений, а потом приступить и к самой крепости».

Спустившись на палубу, Василий поделился этими мыслями с Константином Кондомитом, но тот сразу возразил:

— Устали гребцы, парусами им не помочь — безветрие, до берега, может, и догребут, но когда случится морской бой, необходимую маневренность в сражении хеландиям измученные невольники не обеспечат, сколько бы надсмотрщики их ни били… И тогда наши корабли превратятся в деревянные корыта, болтающиеся по воле волн… А это, шталмейстер, равно поражению…

— Но тем временем мы сумеем провести транспортные суда с таранными башнями к берегу, высадить на него велитов и начать штурм крепости. Мы должны ее взять у арабов!

— Согласен с тобой — должны. Таков приказ императора, для этого сюда и посланы… Но без поддержки хеландий действия велитов, поверь мне, старому морскому волку, ничего не будут значить… А хеландии увязнут в бою и помочь штурмующим не смогут. К вечеру мы поднимем из воды весла, а рано утром, когда холодные массы воздуха устремятся к Сицилии, наши корабли с отдохнувшими гребцами и велитами ринутся вперед. Вот так, дорогой Василий…

Македонянин прошел снова на корму к лучникам, посмотрел за борт, где еще резвились летучие рыбы, и зло подумал: «Тоже мне — морской волк… Гусь ты лапчатый, а не волк!» — и негодующе сплюнул в море.

Он был зол на него не потому, что Константин не согласился с его мнением (в душе Василий почувствовал убедительность доводов главнокомандующего), — покоробило патрицианское, как показалось македонянину, пренебрежение к предложению лица, стоящего на низшей ступени своего происхождения, и, может быть, отсюда — категоричность его, Кондомита, ответов.

«Вот так, дорогой Василий… Мол, нечего тебе соваться со своим свиным рылом в дела, в которых ты ни хрена не смыслишь! Как был ты конюх, так им и останешься… Пусть даже и царский».

Это сознание того, что он, Василий, простой крестьянский сын, а не патриций, эта ущербность станут преследовать македонянина всю жизнь, и, даже став императором, они окажут влияние на его поступки, противоречащие порой здравому смыслу: чем знатнее тот или иной господин, тем суровее кару будет определять Василий в случае незначительного проступка…