Но теперь, если сведения Джона Брейдеджа достоверны, суда не будет и Даун, в конечном итоге, надул виселицу. Саймон вернулся в дом и смыл землю с рук. Итак, теперь никто ничего не узнает и сэр Томас Монктон может не беспокоиться о своем приговоре. Саймон взял пиджак и шляпу.
— Я вернусь до полудня, — сказал он Анне. — Пойду к дому сэра Уолфорда, а потом в «Ньюгейт».
Саймон зашагал через шумный Бэнксайд к Лондонскому мосту. Пока он мучился над загадкой смерти Элайзы, вокруг шла обычная жизнь. Вся история казалась теперь нереальной, напоминала театральную постановку. Мысль о театре заставила его взглянуть на здание театра, над которым развевался флаг, возвещавший, что сегодня будет представление.
Переходя через мост, он вспомнил Оливию и ее слова, произнесенные у двери в спальню отца. Просто слова, или она действительно что-то еще затеяла? Он вспомнил вечер в «Трех голубях» и что бы могло произойти, если бы его не опоили. Конечно, не изнасилование, он был совершенно уверен, что ее действительно влекло к нему, даже если она и собиралась использовать это в своих целях. Он не сомневался, ночь с Оливией была бы незабываемой. Однако теперь его мысли были заняты другой дамой, потому что за последнее время он дважды видел очаровательную Авизу Аллен, когда она шла в контору к своему дяде, и во второй раз она очень мило покраснела и сообщила, что собирается зайти к нему по поводу своего здоровья. Он ждал ее визита с нетерпением.
Несмотря на то что со дня смерти сэра Уолфорда прошло всего несколько недель, дом уже выглядел заброшенным. Привратника не было видно, а когда Саймон позвонил, появилась Ханна. Он спросил, может ли он поговорить с Оливией.
Ханна сообщила, что леди Такетт уехала, но она спросит леди Барнес, не примет ли она мистера Формана.
— Бедняжка, ее так расстроили все эти события, — вздохнула она, — хотя она не отличалась бодростью и в лучшие времена.
Она провела его в дом и попросила подождать в холле, пока она узнает у госпожи, сможет ли та принять посетителя. Она вернулась через несколько минут и провела Саймона в маленькую гостиную. Леди Барнес, тусклая копия своего портрета, лежала на небольшом диване. Колени были прикрыты пледом. Она жестом предложила ему сесть.
— Надеюсь, вы будете кратки, доктор Форман, вы видите, что я слаба и плохо себя чувствую.
Саймон заверил, что он не отнимет у нее много времени, и соврал, что был очень огорчен, узнав о смерти ее мужа. Добавил, что рассчитывал поговорить с ее дочерью. Можно было не сомневаться, что леди Барнес имела весьма смутное представление о том, что здесь произошло и какую роль он сыграл в этих событиях. Ее волновал только результат: она вынуждена была покинуть деревню в Эссексе, где была вполне счастлива, и перебраться в город, и что Маркус, теперь лорд Такетт, отказывается жить с Оливией как с женой.
— Чем все это кончится, представления не имею, как и не знаю, за что Господь послал нам такие испытания, — пожаловалась она. — Что касается Оливии, то моя дочь вчера уехала в Париж. У моего мужа там был деловой партнер, вот она и поехала навестить его семью и собирается остаться там на несколько месяцев.
«До окончания суда над Фрэнсисом Дауном», — мрачно подумал Саймон. Хотя теперь ей уже вообще можно не волноваться, поскольку Даун умер. Интересно, побег во Францию она имела в виду, когда говорила, что игра еще не закончена? Спрашивать о чем-то леди Барнес не имело смысла, поэтому он откланялся и направился к «Ньюгейту».
Значит, леди Барнес одна в огромном доме. Он задумался, останется ли она там без мужа и какой-то светской жизни, которая бы несомненно была при Оливии и ее муже, если бы они воспользовались этим домом для себя и будущих детей. Но то, что было так болезненно для леди Барнес, принесло огромное удовольствие Джеймсу Филду.
Он с радостью вступал в права наследования. Саймон спросил его, останется ли он ректором в своем приходе, и он ответил, что планирует какое-то время продолжать, хотя начнет подыскивать себе подходящего помощника для повседневных дел в церкви. Он сказал, что был удивлен, когда выяснилось, что прихожане его любят.
Что касается Паргетеров, он рассказал им столько, сколько, по его разумению, им стоило знать.
«По крайней мере, — писал он, — они могут получить удовлетворение от сознания, что главный виновник предстанет перед судом, к тому же я уверил их, что их аренда и работа останутся за ними. Что касается ста гиней, то раз они не знают, откуда они взялись, я сказал им, что не вижу причины, почему бы им не оставить их себе». Он закончил письмо заверениями, что будет очень рад, если доктор Форман навестит его с семьей в любое удобное для доктора время.
Саймон уже подошел к тюрьме «Ньюгейт». Стал бы Фрэнсис Даун под угрозой виселицы рассказывать о роли Оливии в этой истории, чтобы отомстить? Что же, теперь этот вопрос был чисто риторическим. Он подошел к главному входу, посмотрел сквозь решетку и попросил ключника позвать главного тюремщика. Его просьба встретила лишь отсутствующий взгляд, пришлось сунуть дежурному монету. Тогда дверь открылась, и ключник, шаркая ногами, пошел впереди него по грязному коридору. Вонь из переполненных камер, расположенных внизу, заставила Саймона зажать нос платком.
Главного тюремщика они нашли в его комнате, где было немного чище, чем в коридоре. Он сидел за замызганным столом, разбираясь в стопке документов. Рядом стояла початая бутылка бренди. Он знал Саймона, видел его несколько раз, когда посылал за ним для осмотра больного заключенного, у которого имелись деньги, чтобы заплатить врачу. Многие доктора никогда бы не поехали в тюрьму.
Он показал на бумаги.
— Пища для Тайберна, — пошутил он. — Тут те, кого завтра будут вешать. Итак, доктор, что вы хотите?
— Дело касается одного из ваших подопечных, который явно заслуживал Тайберна. Он должен был завтра явиться в суд, но, как я слышал, он вас надул.
Главный тюремщик нахмурился.
— Это вы о ком?
— Его звали Фрэнсис Даун. Он был секретарем покойного сэра Уолфорда Барнеса, торговца тканями. Мне сказали, что он умер.
— И почему это вас интересует?
Саймон объяснил, что принимал участие в разоблачении преступника.
— К тому же его смерть была для меня неожиданностью, потому что, когда я в последний раз его видел, он был в добром здравии, если не считать царапину на голове. К тому же я не слышал, чтобы у вас в тюрьме была эпидемия лихорадки или кровавого поноса.
Тюремщик подтвердил, что ничего подобного нет, а Дауну к тому же повезло, у него нашлись деньги и он сидел в роскошных условиях, в отдельной комнате, а не в большой общей камере, так что вряд ли он мог подхватить какую-то инфекцию. Он даже арендовал себе матрас, на котором спал, покупал свечи и посылал за едой.
— Так что вы не можете сказать, что он отравился тем, что ел здесь, — закончил тюремщик.
— К нему кто-нибудь приходил?
— Почему вы спрашиваете? — Тюремщик неожиданно забеспокоился.
— Так что, приходил? — настаивал Саймон.
Тюремщик поскреб в паху.
— Насекомых тут тьма, — пожаловался он. — Вчера приходила женщина, — наконец признался он. — Дала мне гинею, чтобы я разрешил ей поговорить с заключенным. Я не увидел в этом ничего плохого.
— Как она выглядела?
— Честно, не могу сказать. На ней был глухой плащ с капюшоном, который закрывал лицо. Но говорит гладко. Я бы сказал, она из знати. Я решил, что она, наверное, его подружка.
— Она что-нибудь с собой приносила? — продолжал настаивать Саймон.
— Она принесла еду и выпивку в корзинке. Показала мне пирог, апельсины и две бутылки вина. Больше ничего не было, я посмотрел.
«Я должен был догадаться», — подумал Саймон. Именно так, а не иначе. Оливия сделала свой последний ход. Интересно, что произошло между ними, когда она принесла ему вкусный ужин, где она достала яд, который, наверняка, подсыпала в вино, и какой именно яд она использовала. Аконит? Слишком медленно действует. Белладонна? Не те симптомы. Наверное, какой-то минеральный яд. Теперь он этого уже никогда не узнает.