– А как же иначе? – вздыхает он.– Бывают минуты, когда я сам не знаю, что и думать… Нет,-добавляет он, энергично встряхнув головой.– У меня, конечно, имелись подозрения, как и у всех, но они совершенно необоснованны… Конечно…– его энергия потихоньку убывает,– конечно, его поведение дает повод для подозрений…

– О да! Его дочь исчезает, он не обращается в полицию, у него такой вид, будто ему наплевать. Это уже немало для заочно или просто осужденного. Нормальный отец должен был бы вести себя иначе. Есть отчего зародиться любопытным мыслишкам в таком профессионально подозрительном мозгу, как мой. И одна из этих мыслишек заключается в том, что Аньес – не его дочь, вот почему ее судьба ему безразлична, хоть он и не слишком афиширует это.

– Не его дочь?

– Не сильно-то она на него похожа внешне.

– Это ни о чем не говорит.

– Пусть так. Но я бы предпочел, чтобы она была не так красива и чуть больше походила на Дакоста. Может, его жена заимела ее от другого?

– Ничего не могу вам на это сказать.– Он резко обрывает разговор.– А другие мысли?

– Из других только одна. Основанная на виновности Дакоста в алжирском деле. Аньес узнала о том, что тем предателем является Дакоста, благодаря купюре в десять тысяч франков, которую он ей по оплошности дал на карманные расходы. Испытывая отвращение, она покончила с собой, отправив ему напоследок или попросив кого-нибудь отправить ему эту купюру в качестве объяснения, последнего «прости», символа тридцати сребреников Иуды.

– Бог мой, старина! – восклицает Дорвиль.– Надеюсь, вы это все не всерьез!

Он смотрит на меня оторопело, но кажется, я читаю в его взгляде, что он и сам был недалек от этой мысли.

– Я просто говорю, не более того,– объясняю я.– Это сюрреалистический метод. Вербальный автоматизм. Нужно говорить все, что взбредет в голову, а потом как следует покопаться. Бывает, что-нибудь да и обнаружится. Как бы там ни было, в случае, если Дакоста невиновен и если Аньес действительно его дочь, вы правильно сделали, что оставили его в неведении относительно ваших рассуждений. При всей своей инертности он бы тем не менее понял следующее: раз Аньес – если предположить, что она догадалась, кто был предателем,– не нашла иного способа сообщить об этом своему отцу, кроме как отправив ему эту банкноту, это значит, что она была уже несвободна в своих передвижениях. Вам ясно, какие выводы напрашиваются, если исходить из этой гипотезы?

– Боюсь, что да. Незаконное лишение свободы.

– Незаконное лишение свободы? Это слабо сказано! О подобном варианте и речи быть не может после того, как я обнаружил Кристин Крузэ в ее воздушном пируэте. Эту парикмахершу убрали не просто так, за красивые глазки. Дружище, у нас практически нет шансов увидеть Аньес в живых.

Сначала он смотрит на меня молча, с застывшим лицом и потемневшими, как никогда, глазами, потом губы его вздрагивают, и он изрыгает какие-то слова на арабском диалекте. Довольно гадкие, премерзкие слова, если судить на слух.

– Вот почему,– говорю я,– мое недавно сказанное «да» звучало несколько странно. Я не надеюсь увидеть ее иначе как немой и окоченевшей. Она нашла предателя, а предатель от нее избавился, как он избавился и от Кристин, потому что через нее можно было добраться и до него.

– Вот черт! Это вполне вероятно.

– А как же еще! Именно так оно и есть. И даже более того.

Обескураженный, он слегка горбится, словно под тяжестью непосильного бремени.

– Ну что ж… значит, теперь дело за полицией. Придется все оставить.

– Оставить? Простите меня, если вы так же ретиво защищали французский Алжир, мне понятно, почему все закончилось Эвианом[12]. Лично я не останавливаюсь на полпути. Напротив. И хотя я по натуре совсем не принадлежу к тем людям, что любят поставлять сырье для гильотины, для нашего предателя я сделаю исключение. Есть предел всякой низости. Если мы вместе с полицией возьмемся за дело – каждый со своей стороны,– то надо быть дьяволом, чтобы уйти от возмездия. Кстати, о фараонах, теперь, когда они тоже участвуют в деле, наши дорожки вскоре пересекутся с фатальной неизбежностью, и мне придется несладко, но я родом отсюда, из этих мест, и мне не доставило бы удовольствия праздновать труса в родном городе. Особенно в глазах тех субъектов, которые тут суетятся и, похоже, издеваются надо мной: это и наблюдатель из «Дубков», и тип, который спер мою ассигнацию, избив меня, и блондинка в мини-юбке.

– Боже!– говорит Дорвиль, изображая подобие улыбки. Вы никого не забываете?

– Как раз напротив. Мне кажется, я кого-то забыл. Сейчас не могу сказать, кого именно, но вспомню. Пока же сходите, поставьте в известность Дакоста. Что же до этой реликвии… того, что осталось от костюма Аньес, она нам больше не нужна. Бросьте ее в мусорное ведро, в «мусорку», как здесь говорят.

Я оставляю его, унося с собой неприятный осадок от этого разговора. Всегда бывает тяжело разочаровываться в людях, которым симпатизировал. Этот Дорвиль ничуть не лучше других. Бабки! Вечная тема – деньги! Ох уж эта скотина, золотой телец! И все возражения Дорвиля ничего не меняют. Одна-единственная его цель: захватить деньги предателя, кто бы им ни был, Дакоста или кто-то другой. И он рассчитывал на меня, хотел, чтобы я вывел его на этого типа! Но он и помыслить не мог, что на этом можно обломать себе зубы.

Когда я прихожу в «Литтораль», то вид администратора, хоть это и не мой бывший однокашник Брюера, наводит меня все же на мысль о нем и – по ассоциации – о том человеке, о котором я только что мельком вспоминал у Дорвиля и который притаился где-то на периферии подсознания. На прошлой неделе в этом спокойном городишке исчезла не только Аньес. В тот же день что-то было еще с тем клиентом из «Принсесс», про которого говорят, будто он слинял, не заплатив, несмотря на то что оставил после себя товару на несколько тысяч франков. Уж я-то знаю толк в таких поспешных переездах, поскольку сам довольно долго упражнялся в этом виде спорта. В этом случае что-то хромает, если можно так выразиться.

Одновременно с ключом консьерж гостиницы передает мне конверт, оставленный для меня какой-то дамой, и сообщает, что мне звонили еще одна дама и господин. Они перезвонят. Дама не назвалась, а господина зовут Дельма.

Я открываю послание дамы. Это записка от тетушки. Приехав сегодня днем в город за покупками, она воспользовалась случаем, чтобы зайти к красотке Мирей и проинформировать ее о моем возвращении; к тому же, кажется, «красотка Мирей прочла заметку в «Эко» и ждет тебя, чтобы поболтать, ты бы зашел ее навестить, целую тебя, дорогой племянник, ты, наверное, хорошо устроился в "Литтораль"» и т.д. и т.п.

Поднявшись в комнату, я прошу телефонистку соединить меня с Парижем.

– Привет, киска,– говорю я Элен Шатлен, моей секретарше, когда она берет трубку.– Тут работы на десятерых. Скажите За, пусть быстро скачет сюда…– За – это Роже Заваттэ, один из моих помощников.– Пусть остановится в «Литтораль», под каким угодно предлогом. Когда два частных сыщика приезжают из Парижа один за другим, это может вызвать кривотолки. Договорились? О'кей… Эй, приезжайте вместе с ним, если хотите. Даже если вы мне не понадобитесь, вы немного отдохнете. Ну ладно, киска, пока. Комната № 83.

Я кладу трубку. Ба! Это занятно! Впервые я обращаю внимание на то, что дружеское обращение «киска», которое я употребляю черт знает сколько времени, является одновременно началом фамилии Элен[13]. Как За для Заваттэ. Но с ним – это нарочно. Тогда как с Элен это произошло непроизвольно. Как если бы кто-нибудь говорил так в целях маскировки… Посмеиваясь над своим открытием, я снова снимаю трубку и набираю номер дежурного по гостинице. Мне бы хотелось, чтобы ко мне попросили зайти Жерара, если он сегодня на работе. Минуту спустя появляется посыльный.

– Ну что, сынок, есть новости о Брюера?