– На четвертом, месье,– сказал парнишка, показывая этаж.

Верно, на четвертом. Вон оно, окно с вязанными крючком занавесками, похожими на двух непонятных зверюшек, обреченных вечно глядеть друг на друга. Голубые трусики подпрыгивали в проеме окна этажом выше.

– Спасибо, сынок.

Я сунул ему двести франков.

– Спасибо, месье,– молвил он, сжимая в своей ручонке две белые монетки.– Я провожу вас,– добавил он.

Мы оставили посреди двора старшего в кепке и стали взбираться по железным ступенькам, скользким от хлеставшей воды. Мы добрались до второго этажа, когда наверху разразился скандал. Кто-то, рискуя расквасить себе физиономию, стремительно спускался по лестнице, стуча каблуками по гулким ступеням. Снизу до нас донесся голос старшего в кепке:

– Ты собралась на бал черномазых, Жанна? Так рано? Ты забыла свои трусики.

Та, что стремглав бежала по лестнице и к кому были обращены эти слова, предстала перед нами на ближайшем повороте. Остановившись, она наклонилась над перилами и тут же со смехом ответила:

– Я могу купить себе не одни, голодранец несчастный. А бал черномазых, видать, в печенках у тебя сидит.

Затем, довольная собой, она двинулась вниз, с улыбкой проскользнув мимо нас. То была девушка лет восемнадцати – двадцати, с темно-русыми волосами, на которые был наброшен завязанный на шее платок. Кроличий жакет с вытертыми рукавами и юбка, суженная чуть пониже колен, где начиналась плиссированная оборка, колыхавшаяся при малейшем движении,– вот ее туалет. Выглядела она вполне элегантно, на красивых ногах – довольно тонкие чулки, хорошенькая мордашка подкрашена без излишеств, туфли – на высоких каблуках. От нее веяло здоровьем и веселым задором, такой она наверняка была здесь одна. Она исчезла с радостным шумом, и ветер, врывавшийся сквозь прутья перил, подхватил и унес безвозвратно запах духов, которые она употребляла, судя по всему, не скупясь, духов нежных, тонких, с долей эротики, престижных – они плохо сочетались с кроличьим жакетом,– такие духи мне уже доводилось вдыхать, ими душилась Элен, моя секретарша, – в общем, духи эти – довольно дорогая штуковина. Я выглянул во двор как раз в тот момент, когда она туда ступила. Она попыталась обойти подростка в кепке, но тот преградил ей дорогу. Они торопливо обменялись несколькими словами, которых я не расслышал, дело кончилось оплеухой, которую девушка влепила парню, и тот остался стоять в грязи дурак дураком, его и без того длинный нос вытянулся, пожалуй, еще больше. Девушка вышла на улицу Сайда и двинулась по направлению к улице Оливье-де-Серр. Где-то в доме открылось окно, и хриплый женский голос прокричал: «Ну что, кончил, Фернан? Иди есть»; под градом последовавших затем ругательств подросток в свою очередь тоже исчез.

А мы продолжали свое восхождение. На площадке четвертого этажа навстречу нам вышла женщина, оставив открытой дверь квартиры.

– Вот она, мадам Демесси, месье.

– Спасибо, сынок.

– До свидания, месье.

– До свидания.

Повернувшись на стоптанных каблуках, он удалился. Я вынул изо рта трубку и стащил с головы шляпу.

– Добрый день, мадам,– сказал я.– Я тот самый Нестор Бюрма. Вы меня ждали, мы с вами когда-то уже встречались, но зрительная память не у всех хорошая.

Я уж не стал говорить, что с годами люди к тому же меняются. Мадам Демесси (которая, впрочем, узурпировала это имя) сильно изменилась с той поры, как я ее видел.

– Добрый день, месье,– ответила она.– Я вас узнала.

Голос ее звучал тихо, устало. В довершение картины остается добавить, что это была выцветшая блондинка, не уродливая и не красивая, с тупым выражением лица и покрасневшими веками, крепкого, как у сельской жительницы, сложения, но без красок на осунувшемся лице. Если память мне не изменяет, звали ее Ортанс. Демесси говорил, что она славная девушка. Ради меня она, несомненно, принарядилась, надев лучшее, что у нее было из праздничного старья. Я не сумел бы определить ее возраст. Знал только, что ей около сорока. Но что сразу бросалось в глаза, так это ее беременность уже приличного срока. Это мне тоже было известно.

– Что случилось? – спросил я.

– Входите,– сказала она в ответ.

Столовая была крохотная, чистенькая, но обставлена кое-как. Вязаные занавески, эти странноватые зверюшки, никак не оживляли общую картину, скорее, напротив. В воздухе витал запах стирального порошка и сильный дух нафталина. Первый исходил из прилегающей кухни, второй – от праздничного старья. Зато никакого намека на пищу. И хотя наступило время обеда, хозяйка моя, похоже, ничего не приготовила. Ей, возможно, не хотелось есть, а меня приглашали вовсе не на обед. Взяв мою шляпу, она положила ее на угол стола, где посреди скатерки уже стояли рюмки и непочатая бутылка «Мартини», явно купленная специально для меня, затем подвинута мне стул.

– Садитесь, месье… Можете курить,– добавила она, видя, что я все еще держу трубку в руках.– А если хотите пить…

Я снова сунул трубку в рот и сел. Она тоже села, но с трудом, окинув предварительно взглядом все вокруг, словно впервые видела комнату, где мы находились.

– Мне очень неловко принимать вас здесь,– смущенно, с хрипотцой сказала она.– Не потому, что я стыжусь этой квартиры, но, видите ли… Хотя, в общем-то, конечно, немного стыдно… Мы небогаты…

Я выпустил струйку дыма.

– Бедность не порок,– заявил я, невольно изрекая одну из тех дурацких формул, придуманных на потребу доброго люда, пользу которой я понял всего несколько минут назад, ибо она, эта формула, помогала мириться со множеством самых разнообразных мелочей.

Бедность не порок! К несчастью, в этом и заключается народная мудрость! Отчего же в кои-то веки не воспользоваться ею!

– Почему вы не захотели, чтобы я пришла рассказать вам о своих невзгодах в вашу контору, месье Бюрма?

В тоне отчетливо прозвучало нечто вроде упрека.

– Мне надлежит выполнять волю клиентов, я всегда к их услугам,– ответствовал я.

– Да-а…– вздохнула она.– Извините меня…– Она показала на бутылку.– Не хотите ли выпить?

– Капельку, если позволите.

– Будьте любезны, налейте сами.

Я налил себе капельку, о которой шла речь. Довольно, правда, внушительную.

– Да, вы всегда к услугам клиентов,– говорила она тем временем.– А может, вы решили… или подумали… вы, верно, предположили, что я обратилась к вам тайком от Поля, и вам это не понравилось, и вы сказали себе, что, придя сюда…– Она тряхнула головой.– Я полная идиотка, как я могла подумать, что вы мне поможете…

Я поставил свою рюмку.

– Ну полно, полно. Почему бы, собственно, мне не помочь вам? А кстати, о Демесси и независимо от того, с его ведома вы мне звонили или нет, что с ним стряслось?

Она скрестила на выпуклом животе свои короткие, испорченные домашней работой руки.

– В том-то и дело,– молвила она.– Это-то мне и хотелось бы знать. Он исчез.

Глава II

Я переменил положение на стуле, и он жалобно скрипнул.

– Исчез? – повторил я.

– О!…

Женщина развела руками.

– …Его не украли, или, как принято говорить, не похитили, он не бросился в Сену – ничего такого не было. Он просто-напросто оставил меня.

Болезненная усмешка скривила ее лицо.

– Детишки – это мило, не правда ли, месье? Это распрекрасно, они приносят в дом свет и радость, верно? Во всяком случае, так говорят… К черту все. Уж не помню, в какой гнусной газетенке я читала на днях, что драма персидской шахини и Джейн Рассел, киноактрисы, в том, что у них нет детей. И вот эти дамочки убиваются. Все-то у них не так да не эдак. Жизнь, видите ли, идет прахом. Черт! Такая драма не про нашу честь, а? Как вы думаете? У нас-то ведь ни гроша. Тут уж не до…

Она погладила свой живот.

– Я на него не сержусь, на того, кто там, внутри, нет, нисколечко не сержусь, не дикарка же я…

Глаза ее наполнились слезами.

– Только если Поль бросил меня, то это наверняка из-за него. Нам и без того с трудом удавалось сводить концы с концами, понимаете? А тут еще один рот… Но что со мной-то теперь будет, теперь, когда я совсем одна? Что со мной станется?