За несколько лет до того эта дамочка как-то побывала в Сочи в моей постели и, не предупредив, без приглашения явилась в следующую ночь ко мне. И застала на своем месте другую женщину. И с криком «негодяй» убежала. И вот вполне заслуженную пощечину я накликал из-за идиотской привычки припоминать лица.

Мы носились с Леной по Крыму как угорелые. Как дети, ушедшие из-под опеки и на время забывшие обо всем, что прежде их стесняло. Для нас не существовало ни государства, ни работы, ни семьи. В этом мире были только мы, а сам мир вращался вокруг нас и только для нас, открывая нам свои новые и новые грани, окрашенные в фантастические тона, прежде так бездумно ускользавшие от нашего внимания.

Форос — острый каменистый мыс фиолетового цвета, со старинным белым маяком на выступе скалы, и до него от Ялты всего несколько часов упругого хлопанья днищем по волнам быстроходной «Кометы» — белого с гнутым прозрачным верхом суденышка на подводных крыльях. Форос почти безлюден. Скалист, лесист и дик.

Высадившись утречком на тихом, малолюдном причале под сенью нависших скал, мы опрометью кинулись бежать вверх, в горы, подтягивая друг друга, и вместо альпинистской веревки нам верно служил мой шерстяной свитер, один рукав которого зажал я в своей руке, и за другой цепко держалась, хохоча и задыхаясь от крутого подъема, Лена.

Весь день мы провели в скалах, до предела, до изнеможения вкусив всю прелесть сладостного уединения среди дикого, до жути красивого ландшафта, и когда спустились к морю, еле держась на ногах от усталости, спохватились, что весь день ничего не ели, и прикинув, что до последнего рейса «Кометы» еще осталось время, бросились на поиски чего-нибудь съестного. Мы набрели на дощатый барак, в котором ютилась столовая. Несколько столиков были густо облеплены уже хмельными работягами с ближнего каменного карьера, и только за одним столом оставались свободными два стула. Два других занимали немолодая грузная женщина и подросток лет пятнадцати. Мы поспешили к этому столику. Женщина, не перестав жевать, кивком подтвердила, что места свободны и мы можем их занять. А у меня сразу заныло в груди. Я ее где-то видел. Эту усталую, крепко помятую жизнью некрасивую еврейку. И не просто видел. А непременно знал когда-то. Снова очнулась моя проклятая память на лица, которая не раз приводила к неприятным открытиям. И теперь я с беспокойством почувствовал, что ничего хорошего припоминание мне не сулит.

Сонная официантка, сопя полным аденоидов носом, принесла нам поесть, а я долго не прикасался к еде, весь погруженный в тщетные воспоминания, и Лене пришлось напомнить мне, чтоб я ел, ибо времени до отъезда у нас в обрез. Она назвала меня по имени, И тогда женщина, сидевшая с нами за столом, быстро взглянула на меня, и в ее глазах мелькнула улыбка.

— Олег? — спросила она. — Боже, как вы изменились! Я поначалу и не узнала вас.

И тогда я узнал ее. Даже имя вспомнил:

— Соня.

— Какая у тебя… у вас память! Не знаю, как нам, на «ты» или на «вы»?..

— Конечно, на «ты». Что за вопрос? Лена! Представляешь, кого я встретил? Мы с Соней в университете пять лет проучились вместе. Так сказать, соученица… однокурсница.

Лена привстала и протянула Соне руку.

— Извините, что сижу, — сказала, пожимая ей руку, Соня и скосила глаз на металлическую трость с истертой кожаной рукояткой, прислоненную к ее стулу. — Я малоподвижна. Одна нога.

У Лены дрогнули ресницы и брови страдальчески заломились.

— Верно, — вспомнил я. — Соня — инвалид войны. Потеряла ногу. Мы с ней на нашем курсе долго ходили в шинелях.

— Я ее доносила до конца, — мягко и немного виновато улыбнулась Соня. — Никак на пальто не могла собрать денег. Стипендия крохотная. Помнишь, Олег? Да и пенсия такая — только бы ноги не протянуть. Вернее, ногу. Мне приходится и поговорки на свой лад приспосабливать. Ох, Олег, как я рада тебя видеть… будто в юность свою вернулась.

— И я. Соня, рад. Действительно рад.

— Как здоровье? Сердце? У тебя, если память не подводит, оно с железной начинкой? Удалили?

— Таскаю.

— Не беспокоит?

— Как сказать… Иногда дает знать.

— Надо же, — мотнула седеющей головой Соня. — Столько лет… и встретиться случайно где-то в Крыму.

Мы смотрели друг на друга и улыбались. Мальчик, похожий на Соню, такой же длинноносый и с черными, влажными глазами, словно до краев наполненными непролитыми слезами, тоже смотрел на меня, но без улыбки, а настороженно и недоверчиво. Он молчал. И перестал есть.

— Это мой сын, — сказала Соня. — Коля. Отец у него русский. Оттого и такое нееврейское имя. Единственное, что ему досталось от отца. Пятнадцать лет ни копейки не послал на содержание, а теперь, когда мы собрались уехать и требуется его разрешение, уперся — и ни в какую. Проснулись отцовские чувства.

— Куда уехать? — не понял я.

— А куда евреи уезжают?

— В Израиль… уезжаешь?

— Куда же еще? — совсем печально улыбнулась Соня. — Кому еще нужна старая еврейка на протезе… с инвалидом-сыном в придачу.

Я удивленно перевел взгляд на мальчика, и Соня пояснила:

— Он глухонемой. От рождения. Как говорится, яблочко от яблони… Инвалидная семейка. Ладно. Замнем. А то я вам аппетит порчу. Ты, Олег, не сказал мне: Лена — твоя жена?

Я не успел ответить. Лена меня опередила:

— Да. Я жена Олега. И у нас трое детей.

— Поздравляю, — в глазах у Сони затеплились огоньки. — Вы подходите друг другу. Красивые и… здоровые.

— Какой я здоровый, — начал было я, но Соня перебила:

— Вы здоровы уже потому что вы дома, в своей стране. И никто вас не гонит. А мы вдруг узнали, что ошиблись адресом, родившись в этой стране, и теперь на старости надо искать на земле уголок, где тебя не посчитают чужим.

— Вы работаете? — спросила Лена. Соня горько усмехнулась.

— Человек, дорогая моя, заикнувшийся, что он хочет покинуть нашу любимую родину, в первую очередь вылетает с работы… А дадут ли ему уехать — одному Богу известно.

— Тебя… из газеты?.. — осторожно спросил я.

— Забыл, Олег, — с мягкой укоризной глянула она на меня. — Да и к чему тебе помнить? Удар пришелся по мне, а не по тебе. С той поры о газетной работе я и мечтать не могла. Пересидела, затаившись, и, когда все улеглось, устроилась в школу учительницей. Благо, в наших с тобой дипломах мы не только журналисты, но и педагоги.

— И все эти годы в Москве? — спросил я.

— Сначала под Москвой. Представляешь, каково каждый день поездом ехать… на одной ноге. А потом нашла место в Москве. Уволили меня уже из этой школы. А сколько сидеть и ждать отъезда — ума не приложу.

— Вся загвоздка в отце ребенка?

— По крайней мере, на этом этапе… Не удивлюсь, если потом еще что-нибудь придумают.

Лена оставила еду и смотрела на Соню.

— На что же вы теперь живете? У вас были сбережения?

— Какие у учительницы сбережения? От получки до получки. Как живу? Вот видите, я не умираю. И даже за этот обед смогу рассчитаться с официанткой. Наш брат, инвалид, сохранил чувство локтя. Еще ползают по земле кое-кто из тех, кого я под огнем тащила на себе. Я была санитаркой… пока обе ноги были целы. Заходят. Кто деньжат подкинет, кто продуктов. Сыну костюм подарили. Но это — не главное. Вот от его отца бумажку получить, тогда мы спасены. Не дает, прохвост. Думаю, не сам, начальство его накрутило, Мы уж тут неделю сидим. Не уедем без бумажки.

— Соня, дорогая, — взволнованно прошептала Лена, — чем я могу вам помочь?

— А ничем, — улыбнулась Соня. — Спасибо за добрый порыв, — и кивнула в окно: — Ваш пароход подходит. Не опоздайте. Это последний.

Я подозвал официантку и стал поспешно рассчитываться. Лена, незаметно от меня, протянула Соне сторублевую бумажку.

— Возьмите, умоляю вас.

— Но я ведь не смогу вернуть, — смутилась Соня. — А впрочем, кто знает? Давайте обменяемся телефонами. Олег, запиши, пожалуйста, мой.

Я покидал мыс Форос, в чьих фиолетовых скалах мы с Леной провели такой чудесный день, в подавленном, беспокойном состоянии. Угрюма и молчалива была и Лена. В серебристой, похожей на космический снаряд «Комете» оказалось много свободных мест, и мы расположились в мягких сиденьях у широкого овального окна, откуда был виден причал и на нем две фигуры, одна покрупнее, другая потоньше. Роста они были одного. Соня и ее сын. Соня стояла немного неуклюже. Одна нога — протез — неестественно отставлена. Она тяжело опиралась на алюминиевую палку, и заходящее солнце, уже утопившее нижний край в море, слепяще отражалось от алюминия, вынуждая меня и Лену щуриться и моргать. По Лениной щеке поползла слеза.