Кроме того, мы уже сейчас можем экономически душить своего врага. И снова нефтью. У вас ее запасы иссякают. А у нас открыты несметные богатства. Венесуэла и Мексика могут затопить вас нефтью. И по той цене, которую мы установим. А на эти деньги мы купим оружие, чтоб окончательно вас добить.

— Почему ты все говоришь «вас»? Ты меня относишь к той Америке, с которой борешься?

— Прости. Погорячился. Ты — наша… И не наша. Ты не знала голода. Тебя не притесняли. Ты не поймешь. Но и таких мы принимаем в наш строй. Как союзника. А в борьбе, на реальном деле ты закалишься и станешь настоящим, а не книжным революционером.

— А если меня убьют? Тебе не будет жаль?

— Будет. Даже заплачу. Ты мне очень нравишься.

— Почему ты никак не произнесешь слово «люблю»? Стесняешься? Мужская гордость не позволяет?

— Это слишком дорогое слово. Зачем его трепать?

— Значит, меня ты не любишь? Я тебе лишь нравлюсь.

— Любовь не словами доказывают, а делом.

— Ну, докажи делом.

— Разве еще не доказал? А то, что все время с тобой? Забыл о товарищах. Они меня ищут и не могут найти. Скоро назовут дезертиром. И думаешь, они не будут правы?

Тут наступал мой черед обнимать его и целовать. Прижимаясь к нему, я испытывала ощущение, словно прикасалась к гладкой и гибкой черной пантере. В темноте сверкали его синеватые белки. Мне было сладко и жутко. Чувство ни с чем не сравнимое.

— А после революции, — спросила я его, — не будет бедных, все станут богатыми?

— Все станут равными.

— Равными в чем? В богатстве? Или в нищете? В Китае все бедны. Что ж в этом хорошего?

— Зато нет эксплуататоров. Все ходят пешком.

— И никто не имеет своего автомобиля? А правительство?

— Правительство, конечно.

— Как же ты станешь жить после революции? Теперь ты разъезжаешь на дорогом «Корветте». Не каждый американец может себе такой позволить.

— Хочешь, я тебе поклянусь. В первый же день нашей победы я публично сожгу свой автомобиль.

— Почему тебе сейчас этого не сделать?

— Пока он нужен для дела революции.

— Обязательно серебристый «Корветт»? Автомобиль победнее не подходит?

— У тебя логика провокатора. …Знаешь, где рождаются ураганы? — спросил Ди Джей.

Я качнула головой, признавая свою полную неосведомленность в этом вопросе.

— Что же ты знаешь? Как подводить глаза и когда принимать противозачаточные таблетки? А еще в колледже училась. У нас на Тобаго каждый малыш тебе ответит.

— Признаю свое невежество, — улыбкой стараюсь я вызвать улыбку на его каменном, скульптурном лице. — Повинную голову меч не сечет.

— Чем вы там в Нью-Йорке занимаетесь? Чем ваша голова забита в самом большом городе мира? На наших маленьких островах…

— Знаю, знаю, — опережаю я его. — На ваших маленьких островах люди любознательней и умнее, честнее и прогрессивнее. Знаю и не спорю. Признаю полное превосходство жителей маленьких островов. Но ведь ты не оставишь меня прозябать в неведении и расскажешь, где рождается ураган?

— А ты не подсмеиваешься? Тебе действительно хочется знать?

— Ну чем тебе поклясться? Именем Че Гевары?

— Замолчи! — сверкнул он глазами и своей жесткой ладонью зажал мне рот. — Не оскверняй святое имя! Не смей трогать его всуе! Ты меня поняла?

Движением ресниц я показала ему, что все поняла, и поцеловала его сухую ладонь. Это смягчило его.

— Ладно. Слушай. Но слушай серьезно. Мне не по нраву улыбочки, когда я говорю о важном.

— Ураганы — это так важно?

— Слушай. Поймешь и другим расскажешь, таким же темным, как ты. Ураганы рождаются на моей родине. Ясно? В Карибском море. Между Кубой и Гаити, Ямайкой и Бермудами. Колыбель ураганов окружена маленькими островами.

— Тобаго, — сказала я.

— Верно, — удовлетворенно кивнул он. — А еще какие знаешь?

— Сан Томас… Сан Круа… — напрягая память, стала я перечислять, но он перебил:

— Не то! Это — американская колония. Вирджинские острова. Ты еще Пуэрто-Рико забыла. Мартинику и Гваделупу, которые томятся под французской пятой.

— Я не забыла. Ты мне не дал сказать.

— Тебя спрашивают про свободные острова. Независимые государства. Как мой Тобаго. Запоминай, Тобаго… Тринидад и Тобаго — одно государство. Барбадос. Гренада.

— Кюрасао, — припомнила я.

— Кюрасао — колония. Голландская. Ничего ты не знаешь. Слушай и запоминай. Наши острова охватили Карибское море дугой от вашей Флориды до Венесуэлы, как ожерелье из драгоценных камней. Среди этих тропических островов в синих водах Карибского моря берет начало теплое течение Гольфстрим и уходит к Европе, смягчая ее климат. Над этими водами сталкиваются холодные и теплые потоки воздуха, и начинается битва. Тепла и холода. Вот откуда и рождаются ураганы. И уходят на север. К твоей родине. Начинают гулять по штатам, круша и сметая все на своем пути. Достается Флориде, еще больше Луизиане. Потом Техасу, Миссисипи, Оклахоме, Арканзасу. И дальше! И дальше! И дальше! Дрожит, содрогается континент. Рушатся, как карточные домики, ваши небоскребы. А хваленые американские автомобили забрасывает на вершины деревьев. Ты со мной согласна?

— Да, впрочем, не во всем. Ты пережимаешь. Сгущаешь краски. Но я делаю скидку на твой бурный темперамент.

— Не делай мне скидок! Я не нуждаюсь в твоем снисхождении! Слушай дальше. И если еще раз увижу, что скалишь зубы, я не поручусь за себя… и тебе придется вставить искусственные зубы. Если поняла и осознала, идем дальше.

Я склонила голову в знак полного согласия.

— Карибское море — котел с кипятком, соленым и крутым. И облака над ним, как пар, что клубится над бурлящим котлом. Громы гремят оглушительно, раскалывая небо, а молнии так сверкают над Карибами, что кажется — вспыхнул земной шар. Ты видала тропическую грозу? Это — гнев! Это — набат!

У нас в душных тропиках рождаются не только ураганы, несущие разрушение и смерть твоей стране. От нас на вас движется революция. Куба, Никарагуа, Сальвадор — только начало. Перегрелся пар народного гнева, истощилось терпение. Униженные и оскорбленные, вами обобранные до нитки, разгибаются и встают во весь рост. Под вашим брюхом уже пылает костер, нарождается ураган социальной революции, и твоей стране — твердыне капитала — не устоять перед его напором.

— Ты женишься на мне? — перебила я его высокопарную речь и спустила из облаков на землю.

— Семья — излишняя роскошь для революционера.

— После революции. Женишься?

— Если доживу. И ты меня не разлюбишь.

— Насколько я знаю, коммунисты — пуритане и такой образ жизни, какой мы с тобой ведем, осуждают. Они — за семью. Против любовных связей. Считают это развратом.

— Я — не коммунист.

— Кто ты?

— Марксист. Мы возвращаем марксизм к его первоначальному виду. Карл Маркс любил женщин и не стыдился этого. Но ты меня перебила. Я потерял нить.

— Ты говорил об ураганах.

— Верно. Знаешь, как они рождаются?

— Ты уже объяснил. И весьма популярно.

— На каком месте я остановился?

— Могу напомнить. Ты уж совсем собрался меня поцеловать, даже приблизил свои губы…

— Врешь! Но удачно. Я всегда хочу тебя целовать, где твои губы?

Моя память с особой остротой запечатлела наши ночные купанья в океане. На моей желтенькой «Тойоте» мы уносились из душного, ядовитого Лос-Анджелеса на юг, в сторону Сан Диего. Ди Джей заезжал за мной к закрытию магазина, ставил свою машину на место, освобожденное «Тойотой», и пересаживался ко мне. Ужинали мы перед дорогой у Фернандо, и он с нас денег не брал. Больше из уважения к Ди Джею, чем ко мне, своей служащей. В нашем контракте не было пункта, что он обязуется меня кормить бесплатно. Но я не помню случая, чтоб он взял с меня плату, когда я иногда забегала к нему чего-нибудь перехватить. Фернандо не был мелочным, и копеечная щедрость тешила его самолюбие.

Ди Джей садился за руль. Он, как и, должно быть, подобает такого типа самцу не мог себе позволить роль пассажира в автомобиле, управляемом женщиной. Тут сказывалось и латиноамериканское происхождение, и несомненный комплекс, возникающий у малообразованного цветного мужчины в его отношениях с интеллигентной белой женщиной. Он управляет машиной. Он везет с собой женщину. И он ею будет обладать. Бороться с этим не имело смысла. Ди Джея надо было принимать таким, какой есть. Слегка сглаживая острые углы. Или отказаться от него. Послать его к черту со всеми его латинскими замашками и комплексами.