За окнами машины мелькали магазины и рестораны с яркими ярмарочными вывесками. Тротуары заполнены пестрой, по-летнему одетой курортной толпой. По асфальту проносились автомобили дорогих марок. Над Палм Спрингсом витал дух праздности, богатства и жажды развлечений.

Дядя Сэм обитал в Ранчо Мираж — самой фешенебельной части Палм Спрингса. Каждый дом здесь был непомерно велик и соперничал в богатстве с соседним. Участки большие, изумрудно-зеленые, как поля для гольфа, и повсюду кусты в цветах разноцветными пышными гирляндами окаймляют дома и дорожки под кипарисами и пальмами.

В доме было на удивление тихо. Ноги утопали в мягких коврах, задрапированные тканью стены поглощали звуки, прислуга была бессловесна.

Мы пообедали вдвоем. А до того, пока он принимал с дороги душ, я с наслаждением поплавала в теплой голубой воде бассейна под открытым голубым небом в начале февраля, и за верхушками кипарисов, ограждавших бассейн зеленой стеной, сверкали сахарной белизной заснеженные пики гор Сан Хасинто.

Прислуживал за столом немолодой, с лысиной лакей в белых нитяных перчатках, и дядя Сэм демократично представил ему меня, сообщив, кем я ему прихожусь. Лакей учтиво улыбался, и по его глазам было видно, что он не совсем верит дяде и подозревает его в шалостях не по возрасту.

В доме было много картин. Они висели во всех комнатах и даже в коридорах и на лестницах. Из-за чего дом немного смахивал на картинную галерею. По всему было видно, что картины здесь повешены не только для того, чтобы радовать глаз. Их здесь хранили, как ценность, точно в запасниках музея. Картины, вне всякого сомнения, были одной из форм капиталовложений, и вложений весьма значительных. Здесь были французы: Ренуар, Моне. И чудесный миниатюрный пейзаж Сезанна. Но самой приятной неожиданностью для меня были три работы Гогена. Таитянский период. Коричневые обнаженные фигуры таитянок с загадочными лицами каменных статуй на фоне золотого южного зноя. Дядя не оставил без внимания мой интерес к Гогену.

— Ты действительно любишь Гогена… или это дань моде? — насмешливо прищурился он на меня.

— О какой ты моде говоришь? — возмутилась я, — Я его обожаю! И знаешь, с каких пор? Когда мама меня впервые повела в Метрополитен. Мне тогда лет пять было… не больше. Мы ходили по залам. Я пялилась на стены с картинами. Мне было все интересно. Но вот меня что-то ослепило. Оранжевый свет хлынул на меня с полотна. Замерцал, заискрился, затопил все вокруг. Я даже зажмурилась, помню. И сердце мое забилось так сильно, и лицо мое застыло в таком восторге, что мама не на шутку испугалась, что я перевозбудилась и у меня подскочит температура, и поспешила увести меня из музея. Я действительно слегла. И поправилась лишь тогда, когда мама по совету доктора помчалась в Метрополитен и купила несколько репродукций с Гогена и повесила над моей кроваткой. С тех пор, засыпая, я говорила «спокойной ночи» шоколадным таитянским женщинам Гогена, а просыпаясь, желала им «доброго утра».

— А известно тебе, сколько стоит вот тот Гоген? — спросил он.

— Не знаю. Но уверена — очень дорого. Цены для меня — пустой звук. Торговать картинами я не собираюсь, а купить Гогена в подлиннике у меня никогда не будет средств. Я его люблю за то, что он есть… и приносит мне радость… и другим, думаю, тоже.

— До чего мне нравится то, что ты говоришь! — его улыбка утонула в расползшихся складках кожи. — Твои речи, я бы сказал, ласкают мое старческое ухо. Как ты себя такой сохранила, ума не приложу?

— Это плохо?

— Это чудесно! Глупыш! Я тебе завидую. Честное слово! Уж хотя бы потому, что мой восторг при взгляде на Гогена немного иного характера — я непременно вспоминаю, что в последний раз мне за вот эту штучку предложили полмиллиона. Наличными. И я, знаешь ли, отказался.

— Молодец! Правильно поступил.

— Собственно, куда мне спешить? Подожду. Деньги все падают, а такой вот Гоген будет расти и расти.

— Да не о том я! — рассердилась я. — Я сказала, что ты правильно поступил, не отдав картину и сохранив для себя эту прелесть. А ты снова о деньгах.

— Вот, вот, деточка, — засмеялся он и зашелся кашлем. — Именно за этот твой святой гнев ты мне и нравишься, и я искренне радуюсь, что ты на него способна.

Потом дядя Сэм отдыхал, а я снова лежала в бассейне неподвижно на спине и жмурилась на снег на горах, а когда надоедало, провожала взглядом пассажирский самолет, шедший на подъем с недальнего аэродрома.

Отдохнув, дядя вышел ко мне, уже сидевшей в гостиной, и поманил пальцем.

— Вот что, солнышко мое, хочешь посмотреть мою конюшню?

Уверенная, что иду смотреть лошадей, я последовала за ним. Мы вышли под навес, где стояли, лоснясь лаковыми боками, автомобили. Гараж он называл конюшней и получил несомненное удовольствие при виде того, какое впечатление произвели на меня его «лошадки». Возглавлял ряд черный и толстый «Роллс-Ройс», за ним, как скаковой конь, затаился серебристый «Мерседес», за «Мерседесом» отдыхал огромный «Линкольн-Континенталь», на котором мы приехали из Лос-Анджелеса, уже отмытый и остывший.

— А как тебе нравится тот жеребеночек?

Я проследила за его взглядом и увидела в самом конце гаража маленькую машину нежной цыплячье-желтой окраски.

— Судя по цвету, это скорей цыпленок, — рассмеялась я.

— Верно заметила, — кивнул дядя. — Именно цыпленок. Послали дурака Хозе, моего садовника, купить для работы подходящую машину, а он выбрал вот этого цыпленка. Когда нам нужен пикап для работы. Но знаешь, я теперь рад, что мы не успели вернуть эту машинку. Мне кажется, это то, что тебе нужно.

— Мне? — ахнула я. — Вы мне отдадите ее?

— А почему бы нет? — пожал он плечами. — Тебе, ты сказала, нужен автомобиль, а я, как-никак, твой родственник… так сказать, голос крови.

— Вот эту машину мне? — снова спросила я.

— Я бы отдал тебе «Роллс-Ройс», но такой подарок разорит тебя дотла. Эта чертова машина жрет горючее, как самолет.

— Спасибо! Этот цыпленочек то, что мне нужно. Спасибо, дядя Сэм!

Я подошла к «моей» машине, погладила теплый лак на низкой крыше, провела ладонью по желтому крылу.

«Королла» было написано на боку, а на радиаторе «Тойота».

У меня дрогнуло сердце. Этот непритязательный, скромный автомобиль затронул какие-то струны в моей душе, и я сразу поняла, что полюбила «Короллу». В ней было что-то человеческое, доброе, трогательное рядом с надменными и чужими «Линкольном», «Мерседесом» и «Роллс-Ройсом». Она была в этом гараже такой же Золушкой, как и я во дворце дяди Сэма.

— Джордж! — позвал он. — Отвезешь нашу гостью куда следует и оформишь на нее вот этот автомобиль.

Утром я выехала из Палм Спрингса на собственном автомобиле. Совершенно новой «Тойоте Королле», пробежавшей всего неполных тысячу миль.

В моей сумочке лежал чек на тысячу долларов, подписанный дядей Сэмом собственноручно.

— Этот подарок уже не тебе, — сказал он. — А твоей лошадке. На бензин.

И уж когда я садилась в «Тойоту», спросил:

— А Гоген, говоришь, тебе понравился?

— Очень!

— Ну-ну… Мне нравится, что он тебе нравится.

На этом мы с ним попрощались, и я никак не могла понять, с какой стати он вспомнил в последнюю минуту о картинах Гогена, висевших у него в гостиной и вызвавших мой восторг. Да и недолго ломала голову над этим. Настроение у меня было праздничным. Все шло превосходно. В какие-то считанные дни завершились мое одиночество в чужом городе и печальная необходимость рыскать в поисках работы. Я обзавелась преданной подругой и хорошо оплачиваемой работой. Да еще и новеньким автомобилем нежного цыплячьего цвета, таким трогательным и сразу проникшим в мою душу, что я вела его по автостраде бережно, осторожно, как дитя, делающее первые шаги, чтоб, не дай Бог, грубые соседи не задели, не помяли ему бока, не исцарапали ровной, поблескивающей окраски.

Назад убегала, на сей раз с левой стороны, гряда голых коричневых скал Сан Хасинто, а вдоль дороги простиралась плоская пустыня, сухая и жаркая даже в зимние дни, и казалось, что всю воду, все соки из этой потрескавшейся от жажды земли высосал зеленый оазис — паук, игриво именуемый Палм Спрингс, где обитают люди, подобные моему дяде Сэму.