У ног артистки сидел старый француз с седыми усами. Он сжал голову руками и единственный во всем Париже думал о том, что эта песня никогда уже больше не прозвучит на Земле.

Глава IX

ОДИН ЗА ВСЕХ ИЛИ ПРОТИВ ВСЕХ

Василий Климентьевич прошел суровую школу революции и гражданской войны, наложившую на него печать. Министра считали железным человеком из-за непроницаемости лица, из-за его умения владеть собой, несгибаемой воли, сдержанности, методичности в работе и разговоре. Между тем ничто человеческое ему не было чуждо. Редко кто знал, например, каким он был неистовым рыболовом. С такими же, как он, любителями рыбалок на берегу или на льду у проруби он мог до хрипоты беседовать, а то и спорить о сравнительных достоинствах того или иного способа рыбной ловли. При этом исчезала его известная всем манера говорить, последовательно отвечая на вопросы. Споря с рыбаками, он и перебивал их и даже мог обругать, если уж очень его задевали. Возвращался с рыбалки он усталый, не спавший, но всегда посвежевший.

В юности и в зрелые годы Василий Климентьевич отличался крепким сном. Но с годами пришла бессонница. С четырех часов утра он уже не мог спать. Сначала он мучился, ворочался с боку на бок, ходил, курил, читал, снова ложился и, конечно, без толку. Потом он решил использовать бессонницу. Кроме рыболовства, у Василия Климентьевича была еще одна тайная всепоглощающая страсть. Уже много лет в секрете даже от самых близких людей он трудился над одной проблемой, узнав о которой, искренне удивились бы и математики и астрономы. Прежде Василию Климентьевичу не хватало для этих занятий времени. Но теперь он нашел эти часы.

Просыпался он всегда без всяких будильников ровно в четыре часа утра. По-стариковски кряхтя, пересиливая нежелание, он заставлял себя идти в ванную комнату и, бросив в таз с водой кристаллики льда, обливаться холодной, покалывающей влагой. Потом чувствуя, как уходит расслабленность, он растирал кожу сначала полотенцем, а потом суконной рукавицей, пока недавнее кряхтение не превращалось в покрякивание. Быстро одевшись, Василий Климентьевич несколько тяжеловатой походкой направлялся в кабинет.

Полтора часа, с половины пятого до шести, принадлежали только ему, и даже в этот необычный день Василий Климентьевич не изменил себе. Подышав у открытого окна свежим воздухом, он по привычке сел за письменный стол. В обычные дни он продолжил бы свою работу «О трех телах».

Каждое материальное тело притягивает другое с силой, прямо пропорциональной их массам и обратно пропорциональной квадрату расстояния. Простой, понятный, убедительный закон. А если три тела взаимно притягивают друг друга? Каковы действующие на них силы? Неужели это не так же просто? Оказывается, уже два столетия виднейшие математики и астрономы бьются над решением этой «простой», но, увы, до сих пор неразрешенной задачи. Решить ее в общем виде обычными математическими средствами до сих пор ученые не смогли. Но Василий Климентьевич считал, что найти такое решение можно, и трудился над этим с энтузиазмом Фарадея, настойчивостью Эдисона и виртуозностью Эйлера. Василий Климентьевич много сделал. Он нашел серию частных решений, открыл обобщающий математический метод, доказал попутно две новые теоремы, но полного решения задачи пока не нашел.

Василий Климентьевич не был профессиональным ученым, но науку он любил и, повседневно сталкиваясь с учеными, умел направлять их работу. В то же время он всерьез относился и к той небольшой научной работе, которую вел сам. Поэтому она ни в какой степени не напоминала любительскую и смело могла претендовать на значение диссертационной. Кстати, это была та затаенная честолюбивая мечта, в которой ни за что не сознался бы этот упрямый и решительный человек.

Василий Климентьевич просидел, склонившись над столом, до без четверти шесть. В первый раз за много лет он не развернул своих рукописей, не взял в руки карандаша. Лоб его часто морщился. У губ ложились угрюмые складки. Мысль неуклонно возвращалась к одному и тому же, и страшные картины всплывали в его мозгу. И вот человек, которого считали железным, содрогнулся. Он подумал о детях. Слабости своей к детям он никогда не скрывал. Он любил после работы посидеть в саду у кремлевских стен, полюбоваться на резвящихся ребят и думать о чем-то своем, далеком, несбывшемся… О маленькой женщине в кожаной тужурке, которая могла бы принести ему обещанного сына и которую он послал в разведку… И он, былой комиссар, мог бы смотреть теперь на своих внучат. Все галдящие ребятишки, вся эта шумная и милая мелюзга казалась Василию Климентьевичу близкой, родной.

В этот грозный утренний час он думал о детях. Думал о них, мерно шагая тяжелой поступью по кабинету, прикидывая план возможной борьбы. Дети могут и должны стать взрослыми… и его долг, именно его долг позаботиться о них!

Министр заметил, что телевизефон уже несколько секунд не переставая звонит. Василий Климентьевич удивился. Всем было известно, что до шести часов утра его не беспокоят. Что же это могло быть? Все необходимые распоряжения, связанные с чрезвычайным заданием, были отданы еще вчера вечером. Совещание учёных созывается на девять часов утра. Василий Климентьевич протянул руку и нажал кнопку.

На экране появилась стена с какими-то картинами и клочками седых волос. Странно! Кто бы это мог быть?

— Хэлло! Это товарищ министр? — послышался низкий гулкий голос. — Осмелюсь осведомиться, не разбудил ли я вас? М-да!.. Вы имеете все основания быть на меня за это в претензии.

— Да, — сказал министр и пододвинулся ближе к аппарату, чтобы изображение было видно полностью, — это я, дорогой профессор. Вы не могли меня разбудить, ибо я уже давно поднялся. На вас я отнюдь не в претензии и рад вас выслушать.

— М-да!.. Ах, так? Премного благодарен. Я рассчитываю на вас, Василий Климентьевич. Я разочарован во многих представителях нашей власти. Я требую правосудия и возмездия! М-да!

Профессор говорил срывающимся голосом, внезапно останавливаясь или переходя с шепота на крик.

— К сожалению, профессор, я не уяснил себе, что взволновало вас. Это первое. Второе: может быть, вы найдете возможным приехать ко мне? Мы бы поговорили. И, наконец, третье — получили ли вы сообщение о созываемом сегодня в девять часов утра совещании?

— М-да! Премного благодарен. Приеду, непременно приеду! Осмелюсь спросить, когда вам будет удобно? Извещение у меня какое-то есть, но я не читал. М-да! Право, не до того. А насчет взволнованности я буду иметь честь лично вам передать. Смею рассчитывать, что вы поймете меня.

— Нет, — сказал министр, — это не стоит благодарности. Если хотите, то приезжайте сейчас. Так извещение вы все-таки прочтите и на совещании будьте обязательно. А насчет того, чтобы понять, так я думаю, что два таких старика, как мы с вами, как-нибудь друг в друге разберутся. Приезжайте. Жду. Разрешите прислать за вами машину?

— Нет, уж увольте!.. Извините, я сам. М-да!..

— Ну, как хотите, Иван Алексеевич. Буду ждать.

Борода профессора, занимавшая весь экран, исчезла.

В кабинет стучали. Нажатием кнопки министр, не сходя с места, открыл дверь. На пороге стоял секретарь.

Он, улыбаясь, подошел, обменялся рукопожатием с министром и развернул папку.

— Разрешите доложить?

Министр сел в кресло и сказал:

— Выкладывайте, Федор Степанович, слушаю вас.

— Теплоход «Ленин», выполняя ваш приказ, направился к острову Аренида и сообщил, что вошел в полосу ощутимого ветра, дующего в сторону интересующего нас острова.

— Так.

— По консультации трех академиков, горение воздуха — вещь невозможная, ибо реакция соединения азота с кислородом вызывает поглощение тепла, а не выделение. Следовательно, образование окиси азота должно сопровождаться затратой громадного количества энергии.

— Так.

— Письмо низовым и районным партийным организациям о проведении разъяснительной кампании среди населения и необходимости возглавить настроение масс подготовлено.