Оставшись один, я почувствовал, что силен и полон решимости. Дождался ночи, чтобы перейти убийственную дорогу. Кругом стоял березовый лес. Я по-прежнему шел на запад, ориентируясь по звездам, когда это можно было сделать. Мне хотелось отойти подальше от мест, где разыгралась драма. Вдалеке, на полянке, прямо посреди леса, передо мной вдруг выросла избушка. Я услышал, как в прилегающем к ней хлеву мычит брошенная скотина — верный признак того, что совсем недавно обитателей избушки вырезали или они поспешно бежали; над печной трубой еще вился дымок. Я вошел. Ни звука. Чтобы рассеять мрак, я зажег спичку и увидел широкий коридор, на стене висела пожелтевшая карта, на вешалках — одежда. Я нашел и еду, горбушки хлеба, створожившееся вонючее молоко и маслобойку, которая вполне могла сбивать масло. Рискуя быть замеченным, я развел огонь.
Что теперь со мной будет? Для того чтобы выжить в новых условиях, надо было подумать, за кого себя выдавать. Кем я был? Эльзасцем? Французом? Немцем? Я был предателем? Депортированным? Пленником? Дезертиром? В тот момент я представлял собою лишь того, кто пытается спастись от пуль войны, в которой мне не было места. Как затравленное животное, я действовал не думая. Повинуясь инстинкту, разделся и сжег униформу вместе со своими немецкими документами и документами моего погибшего друга. Я просто запомнил его фамилию и адрес. Это на тот случай, если удастся выжить. Оставил только черные четки матери и несколько семейных фотографий. Теперь, если мне суждено было попасться немцам, я был немцем, чудом убежавшим от наступающих русских. Если бы меня схватили русские, я был французом, бежавшим из лагеря, бывшим узником, скитающимся по польским лесам. На широкой кровати, под толстым пуховым одеялом, возле догорающей печки, я почувствовал себя немного спокойнее, рассеянно перебирая четки, которые всегда носил на шее.
Я спал глубоким сном. На рассвете еще громче замычали коровы. Я видел, что их вымя сочится молоком, но я ведь был родом не из деревни и не знал, как их подоить. К тому же очень опасался, что они ударят меня копытом. В доме была швейная машинка, ее челнок смазали маслом. Глядя в осколок зеркала, я по-новому причесался, уложив волосы соскобленной маслянистой жидкостью, делая смехотворно кокетливые ужимки. Я улыбался своему отражению. Эта дикая вольность возвратила мне частичку меня самого, подлинного. В сумерках я вышел осмотреть окрестности. Пейзаж был бедный и совершенно равнинный, местность скорее болотистая, поросшая березками и зарослями папоротника, все было в снегу и застыло от мороза. Я изучил карту местности, прибитую гвоздями к стене, и нашел на ней дом и ведущие от него дороги: неподалеку была деревня. Вторая ночь прошла тоже без приключений. Но здесь оставаться было нельзя, тем более что еды уже не осталось. Я облачился в гражданскую одежду лесного смотрителя. Дождался наступившей ночи, чтобы пойти по дороге, которую разглядел на карте. И пошел по ней. Очень скоро вдали стали заметны струйки дыма над человеческими жилищами. Из-за сильного мороза дым валил густо.
На лесной опушке у самой деревни я различил часовых; вооруженные, они стояли прямо на дороге. Я услышал крик по-русски: «Кто здесь?» На первый раз мне повезло. Я ответил как можно четче: «Францусы!» Пребывание в Югославии не прошло даром — я кое-как понимал славянские языки. Стрелять не стали, но накинулись на меня сразу четверо или пятеро. Я был полностью в их власти. Меня привели в дом, где большую комнату освещало множество керосиновых ламп. В этой компании, где все мужчины казались уже крепко выпившими, я по пуговицам и нашивкам, самому осмысленному выражению лица и не такой расхлябанной манере держаться, как у всех остальных, без труда угадал офицера. Все смотрели на меня с интересом и недоверчиво. Мне показалось, они не верят тому, что я назвал себя французом. Мои волосы все еще покрывал слой масла из швейной машинки. Один из них закричал: «Шпион!»
Так я шпион? Офицер приказал мне раздеться. Мои часы забрали. Страх поднимался от живота все выше. Четки матери, висевшие у меня на шее, привлекли внимание. Еще один воскликнул: «Католик!» Четки ведь носят в основном верующие. Мне разрешили одеться. Они попытались выяснить как можно больше во время этого коллективного допроса, но это было невозможно из-за отсутствия переводчика. Я говорил: «Де Голль! Сталин! Коммунист! Француз!» Ответ, на который я рассчитывал, наконец последовал: офицер протянул мне свой стакан. Я был допущен в их общество. Мы чокались за Францию, за Россию. Мне пришлось пить их эликсир. Это был спирт, разбавленный эссенцией для заправки танков, дерьмовое пойло, которое тут же свалило меня с ног. Тосты, произносимые все чаще заплетающимися языками, говорились и говорились. По моей худобе они, должно быть, подумали, что я бежал из лагеря: и Треблинка, и другие концлагеря были совсем недалеко. Я имел право на кусок хлеба. Я был счастлив: вот они, мои освободители. Жизнь опять совершила крутой вираж. Эта ночь выдалась для меня не такой тихой, как предыдущая, потому что все оглушительно храпели; по правде сказать, от них и воняло. Но и это мне тоже нравилось.
На следующий день отряд снова отправился на запад. Эти люди тоже много орали приказным тоном, но совсем не так, как немцы. Я ни на шаг не отставал от офицера, втайне надеясь на его покровительство. Ибо, хотя моя стратегия оказалась правильной, положение в целом оставалось очень шатким. Тем временем я стал бывать в походной столовой и ел почти досыта, иногда с горячительными напитками. И все-таки мне было страшно среди этих мужиков, вечно пьяных, совсем не знающих меня, ведь они в любую секунду могли пальнуть в меня из винтовки или револьвера. Я никак не мог почувствовать, что спасен.
Наступила весна 1945-го. Мы продвигались от деревни к деревне. У меня перед глазами проходили однообразные, сменявшие друг друга картины военного быта: марш-бросок, окружение, аресты, расправы. Каждую ночь офицеры занимали самый лучший дом в деревне. Пройдя Польшу, мы подошли совсем близко к немецкой границе.
В один прекрасный день к нам приехали две офицерские жены. Они привезли радиооборудование. И немного говорили по-французски. Они были образованны, и я с удовольствием поболтал с ними за ужином, когда отряд остановился на привал. Как-то раз они дали мне послушать французское радио. Тогда-то я и услышал новость, взволновавшую меня до глубины души: Франция была освобождена. К моему полному счастью, они сшили маленькую бело-красно-синюю нашивку для моей куртки. Нацистская Германия была разгромлена, и русские, подавляя еще остававшиеся небольшие очаги сопротивления, быстро продвигались вперед. Жизнь наша значительно улучшилась, теперь мы ели бриоши, варенье и вишни, вымоченные в водке. Спиртное лилось рекой. За все время, проведенное мной с Советской армией, я не припомню, чтобы был по-настоящему трезв. Вечерами, подняв пьяные и увлажнившиеся глаза к небесам, я начинал мечтать, что, сбежав от всех этих ужасов, покончу со своими проблемами и очень скоро вернусь в родной Эльзас. Как жестоко я ошибался.
И вот мы пришли в большую деревню, название которой я давно позабыл, если вообще когда-нибудь знал. Дома в ней были большие и стояли довольно далеко друг от друга. Едва рассвело, меня разбудили крики. Все выбегали из домов, вопя на ходу. Я понял только, что командир не пришел на перекличку. Он разместился в деревенском доме, стоявшем как раз напротив моего. Там его и нашли, лежащего поперек кровати, убитого, плавающего в собственной крови.
Дальше события развивались очень быстро. Отряд приказал всем жителям деревни собраться на главной площади. Мужчин построили у кладбищенской стены, включая немногочисленных пленников в немецкой униформе. Меня, все еще державшегося моего офицера, это происшествие не могло не коснуться тоже. Сотрудник службы военной безопасности потребовал, чтобы меня отдали на расправу вместе с ними: я тоже был подозрительным элементом. После бурного препирательства моему офицеру все-таки пришлось подчиниться. И вот я стоял спиной к стене среди этих людей, молодых и постарше.