— Wie steht's? — крикнул директор по-немецки, — говорить он давно уже отвык.

— Schönen Dank! — ответил хозяин тоже по-немецки.

Так как запас немецкого у обоих вышел, то они перешли на шведский.

— Ну, что скажете о малом, о Густаве? Разве он не был прекрасен в роли дона Диего? А? Я думаю, что могу создавать актеров? Что?

— Да, признаться! Этот малый! Но дело обстоит так, как господин директор изволил говорить: легче сделать талант из человека, который не испортил себя грубыми книжками…

— Книги — порча! Это я знаю прекрасно! Впрочем, знаете, хозяин, что написано в книгах? Я то знаю! Вы увидите, как будет вести себя молодой Ренгьельм, когда будет играть Горацио! Я обещал ему эту роль, потому что он очень выпрашивал; но я сказал ему также, что не стану ему помогать; я не хочу быть ответственным за его фиаско. Я сказал ему также, что дал ему роль, чтобы показать ему, как тяжело играть тому, кому природа не дала этого дара. О, я проучу его так, что он в другой раз не запросит роли. Я сделаю это! Но будем говорить не о том! Есть у вас две свободных комнаты, хозяин?

— Обе маленьких?

— Именно.

— Всегда в распоряжении господина директора!

— Ужин для двоих, но тонкий. В восемь. Служить будете сами, хозяин!

Он не кричал, когда говорил последние слова, и хозяин поклонился в знак того, что он понял.

В это мгновение вошел Фаландер. Не кланяясь с директором, он сел на свое старое место. Директор тотчас же поднялся и, проходя мимо стойки, сказал таинственно: «В восемь». И ушел.

Хозяин поставил перед Фаландером бутылку абсента с принадлежностями. Так как тот не показывал виду, что желает начать разговор, он взял салфетку и стал вытирать стол; когда и это не помогло, он наполнил спичечницу и сказал:

— Ужин сегодня вечером; маленькие комнаты. Гм!..

— О ком и о чём вы говорите?

— О том, кто только что ушел!

— Ах, вот кто; это необычно для него при его скупости. Значит, только для одной персоны?

— Нет, для двух, — сказал хозяин и подмигнул. — В маленьких комнатах. Гм!..

Фаландер навострил уши, но устыдился, что слушает сплетню, и оставил тему; но не того хотел хозяин.

— Хотел бы я знать, кто это! Жена его больна и…

— Какое нам дело до того, с кем ужинает чудовище. Есть ли у вас вечерняя газета?

Хозяину не пришлось отвечать, ибо вошел Ренгьельм, сияя как юноша, видящий проблеск света на своем пути.

— Брось абсент на сегодняшний вечер, — сказал он, — и будь моим гостем. Я так рад, что готов плакать.

— Что случилось? — спросил Фаландер испуганно, — уж не получил ли ты роль?

— Да, да, пессимист, я получил роль Горацио…

Фаландер насупился.

— А она Офелия! — прибавил он.

— Откуда ты это знаешь?

Я угадываю это!

— Твои догадки! Это было не трудно угадать! Разве она этого не заслуживает! Разве во всём театре есть кто-нибудь лучше её?

— Нет, я согласен с этим! Ну-с, нравится ли тебе Густав?

— О, он великолепен!

— Удивительно, как различны могут быть взгляды!

— А каков же твой?

— Я нахожу, что он самый большой негодяй из всех придворных; он на всё говорит: «Да, принц! Да, мой добрый принц!» — Если он его друг, то он хоть раз должен сказать «нет» и не всегда соглашаться с ним, как льстец.

— Ты хочешь и это уничтожить в моих глазах?

— Я хочу всё уничтожить в твоих глазах! Как можешь ты стремиться к вечному, пока ты думаешь, что всё то жалкое, что создали люди, — велико и прекрасно; если ты видишь во всём здесь совершенство, как можешь ты испытывать стремление к истинному совершенству? Поверь мне, пессимизм есть истинный идеализм, и пессимизм есть христианское учение, если это может успокоить твою совесть, потому что христианство учит о горести мира, от которой мы освобождаемся через смерть.

— Не можешь ли ты оставить мне веру в то, что мир прекрасен? Не могу ли я быть благодарным Тому, Кто посылает нам всё прекрасное, и радоваться тому, что жизнь может дать?

— Нет, нет, радуйся мой мальчик, радуйся, верь и надейся! Так как все люди охотятся за одним и тем же — за счастьем, то вероятность того, что ты получишь его, равняется, ибо количество людей на, свете равняется знаменателю этой дроби. Счастье, которого ты достиг сегодня, стоит ли оно мук и унижений этих месяцев? А впрочем — в чём твое счастье? Что ты получил плохую роль, в которой ты не можешь достигнут того, что называется счастьем, — я не хочу сказать, что ты провалишься. Так ли ты уверен, что…

Ему пришлось передохнуть.

— …что Агнеса будет иметь успех в качестве Офелии. Быть может, она захочет использовать редкий случай и сделает из роли слишком много, как это бывает обыкновенно. Но я раскаиваюсь, что опечалил тебя, и прошу тебя, как всегда, не верить тому, что я говорю; ведь не известно, правда ли это.

— Если бы я не знал тебя, я думал бы, что ты завидуешь мне.

— Нет, мой милый, я желаю тебе, как всем людям, чтобы они, как можно скорее, увидели свои желания исполненными; чтобы обратили свои мысли на что-нибудь лучшее; и это лучшее — смысл жизни.

— Это ты говоришь так спокойно, потому что давно добился успеха.

— Как же не прийти к нему? Итак, не добиться счастья желаем мы, но иметь возможность улыбаться потом своим горячим усилиям, горячим, слышишь ли!

Часы пробили восемь так громко, что в зале загудело. Фаландер поспешно поднялся со стула, как бы желая уйти, но провел рукой по лбу и сел опять.

— Агнеса сегодня опять у тетки Беаты? — спросил он равнодушным тоном.

— Откуда ты это знаешь?

— О, я могу предполагать это, раз ты сидишь здесь так спокойно! Она хотела прочесть ей свою роль, так как у вас осталось не много времени, не так ли?

— Да! Ты встретил ее, что ли, сегодня, что ты и это знаешь?

— Нет, честное слово, нет! Я не могу придумать никакой другой причины для того, чтобы в вечер, когда мы не играем, её не было с тобой.

— Ты сообразил совершенно верно. Впрочем, она просила меня пойти и поискать общества, так как я так долго сидел дома. Она так нежна и заботлива, милая девочка.

— Да, она нежна!

— Только однажды вечером она заставила меня ждать напрасно, когда ее задержали у твоей тетки и она, не прислала мне весточки. Я думал, что сойду с ума, и не мог спать всю ночь.

— Это было 6-го июля, не так ли?

— Ты пугаешь меня! Ты шпионишь?

— Зачем мне это? Я знаю ведь вашу связь и всячески ей сочувствую. А почему я знаю, что это было во вторник 6-го июля? Ты сам ведь так часто рассказывал.

— Это правда.

Молчание длилось несколько времени.

— Удивительно, — прервал Ренгьельм, наконец, молчание, — как счастье может сделать человека меланхоличным; я сегодня вечером так тревожен и хотел бы лучше быть с Агнесой. Не пойти ли нам в маленькие комнаты и не послать ли за ней? Она может сказать, что приехали гости.

— Этого она никогда не сделает; она не может сказать неправду!

— О, это не так опасно! Все женщины могут это!

Фаландер поглядел на Ренгьельма так странно, что тот не понял, чего он хочет; потом Фаландер сказал:

— Я посмотрю сперва, свободны ли маленькие комнаты, тогда мы можем сделать это.

— Ну, иди!

Фаландер остановил его, когда тот хотел пойти за ним, и ушел.

Через две минуты он вернулся. Он был совершенно бледен, но спокоен, и сказал только:

— Они заняты!

— Какая досада!

— Так давай развлекать друг друга, как можем.

И они стали есть и пить и говорить о жизни, любви и людской злобе; и они насытились и опьянели, и пошли домой и легли спать.

XXI

Ренгьельм проснулся на следующее утро в четыре часа оттого, что кто-то позвал его по имени. Он сел в постели и прислушался — было тихо. Он поднял занавеску и увидел серое осеннее утро, дождливое и ветряное. Он опять лег и пытался заснуть, но тщетно. Слышались такие странные голоса в ветре; они жаловались, и предостерегали, и плакали, и стонали. Он попытался думать о чем-нибудь приятном: о своем счастье. Он взял свою роль и начал учить; но выходило всё только: «Да, принц!» И он вспомнил слова Фаландера и нашел, что тот отчасти прав. Он попытался вообразить себе, каков он будет в роли Горацио на сцене он пытался представить себе Агнесу в роли Офелии и он увидел в ней лицемерную интриганку, закидывающую на Гамлета сети по совету Полония. Он попытался отогнать эту картину и вместо Агнесы увидел изящную m-llе Жакетту, которая в последний раз играла Офелию в городском театре.