— Я слыхала, что северные народы, наоборот, совершают свои свадебные путешествия к нам на юг.
— Значит, мы делаем друг другу визиты.
Второй сбор фиников окончен. Осенние ливни снова превратили выжженные степи в зеленеющие луга. Вода в Ниле поднимается, и комары начинают откладывать яйца в камышах.
Бедный феллах лежит перед своей хижиной на солнце и греет свою сгорбленную спину.
Его жена приготовляет на ручной мельнице неизменную дурру.
Исхудалые, голодные детишки забавляются тем, что намазывают друг другу лица черным речным илом.
— Тяжело… — стонет феллах. — Что это за жизнь? Ни тебе птицы, ни рыбы, одна только дурра изо дня в день!
— Ты вот лежишь себе да полеживаешь, а ласточки уже возвратились, — флегматично отвечает жена.
— Ласточки? Ты правду говоришь?
— В самом деле. Я видала сегодня утром, как они летели над рекой.
— Ну, теперь и у нас будет жаркое! Скорей, скорей! Где мои сети! Благословен Аллах! Вот милые пташки, как они любят свою родину!
А ласточки в это время сидят на камышах и щебечут:
— Нечего сказать, хороша родина, где нас едят вместо жаркого.
— Ну так что же? Зато солнышко греет; здесь много вкусных мух, и кругом такая красота!
— Особенно, если вспомнить, что теперь зима. Вообще, здесь всё хорошо, кроме сетей. Во всяком случае, здесь наша родина.
— То есть, наша вторая родина. Ubi bene, ibi patria. Где мы сыты, там и наша родина!
Claris majorum exemplis
В зале покинутого рыцарского замка в Стокгольме царило необычайное оживление. Две поденщицы ходили по зале с тряпками в руках и старательно стирали пыль, старую дворянскую пыль, осевшую здесь еще в 1865 году, когда ее отрясли с своих ног дворяне, стучавшие каблуками в знак одобрения; славную графскую пыль, поднимавшуюся от голубой обивки скамеек, когда первые люди королевства в страхе беспокойно ерзали на своих местах; благородную баронскую пыль от блестящих расшитых мундиров. Была тут и не дворянская, а простая канцелярская пыль от потертых черных сюртуков. О той пыли, которая лежала густым слоем в галерее, нечего и говорить, потому что туда еще не заглядывали тряпки поденщиц.
Ландмаршальское кресло из слоновой кости стояло пустым, рядом, на столе лежал, молоток и несколько томов гербовника. Можно было подумать, что здесь недавно производился аукцион. Позади кресла стояла статуя Густава Адольфа (второго) и смотрела пустыми мраморными глазами куда-то вдаль через опустевшую залу на живопись потолка.
Солнце ярко светило через окна фасада и играло на поблекших гербовых щитах, висевших на северной стене залы, придавая им давно утраченный блеск.
— Какие здесь чудные обои, — сказала молодая поденщица, которая, вообще, еще мало видела на своем веку.
— Что ты, голубушка? Это их щиты, — отвечала старшая, помнившая еще старые порядки.
— А что это такое — щиты?
— Разве ты не знаешь? Щиты, гербовые щиты, гербы… ну, одним словом…
— Что же, они ими, должно быть, сражались, в роде как мечами?
— Нет, что ты? За них они прятались во время сражения.
— Зачем же они теперь висят здесь?
— Нужно же им где-нибудь висеть. А потом, всё это было так давно, что теперь уже никто не знает, почему их сюда повесили.
В это время в дверях появился молодой человек в шелковом картузике с ящиком с красками в руках и остановился на пороге. Он окинул стены презрительным взглядом, втянул голову в плечи и посмотрел на потолок, потом пожал плечами так, как умеют пожимать плечами только молодые художники, когда смотрят на посредственную живопись. После этого он прямо подошел к обеим женщинам и спросил их, где находится нумер 806, дворянский род нумер 806.
На этот вопрос госпожа Лундин смогла сразу ему ответить. Не далее, как сегодня утром, она поставила к стене высокую лестницу как раз под нумером 806. Дело в том, что еще в тот год, когда готовили замок к заседаниям последнего парламента, кровельщик начал чинить крышу. Сквозь разобранную крышу дождевая вода протекла на чердак, оттуда просочилась сквозь штукатурку и сильно попортила один гербовый щит, как раз тот самый, на котором стоял нумер 806. То обстоятельство, что именно этот, а не другой нумер стоял на попорченном щите, очевидно зависело от простой случайности, но обе женщины верили, что есть некто, распоряжающийся и случайностями. На потолке осталось отвратительное грязное пятно, напоминавшее болотную тину. Из этой тины вниз по стене ползла рыжая змея. Она бы могла напасть на нумер 805 или на нумер 807, словом, на любой из полсотни ближайших нумеров, но она проползла мимо них, будто белый ангел защитил их от опасности, и, как меткая стрела, достигла своей цели. В испорченном гербе не было ничего замечательного. Щит был разделен на три серебряных поля, и в каждом поле было по золотой собачьей голове. Над щитом не было ни шлема, ни короны, а три павлиньих пера с яркими глазками, которые были нарисованы так живо и так верно, что, глядя на них, казалось, будто они смотрят диким и воинственным взором. Но змея заползла на перья, покрыла своим грязным илом великолепные глазки, и они уже не имели прежнего вида. Потом рыжая змия обвилась вокруг всего щита и вылила на все три серебряных поля свой зеленый яд, который она собрала там на крыше между листами железа. С собачьими головами рыжая змея ничего не могла поделать, потому что они были сделаны из золота.
Между тем, молодой человек, забрав под мышку свой ящик с красками, уже преспокойно восседал на верхушке лестницы и ломал себе голову над изобретением предлога, чтобы как можно дольше не начинать предстоявшей ему скучной работы.
Он вынул из кармана короткую трубку и уже собирался закурить, но вспомнил, в каком месте он находится, а потому, желая быть корректным, счел нужным спросить у обеих женщин:
— Здесь можно курить?
— Что вы? Как вам не стыдно спрашивать такие вещи? — с негодованием ответила старшая поденщица.
— Если нельзя курить, то, значит, можно жевать?
На этот вопрос женщина даже не нашла нужным отвечать, но вполне определенно заявила, что плевать на пол она не позволит.
Молодой человек уже не слушал её рассуждений и, засунув за щеку плитку табаку, засвистал веселый походный марш.
Такой неслыханной дерзости не могла снести старая блоха, просидевшая сто лет на одной и той же скамье на хорах в зале заседаний. Много насмотрелась и наслушалась она, сидя на этом месте. Слышала она много умных речей, доводилось ей часто слушать и пустую болтовню, а еще чаще и настоящие глупости, но еще ни разу не пришлось ей слышать, чтобы кто-нибудь осмелился свистать в этой зале. Детство свое старая блоха провела на живой изгороди из терновника. Отсюда она перебралась в зеркальную придворную карету, проехавшую слишком близко от изгороди. Наконец, усевшись на государственного канцлера (в этот день он был при всех своих регалиях), блоха попала в замок. Здесь, оставшись верной своим демократическим наклонностям, она выбрала своим местопребыванием хоры, где всегда можно было нюхать приятный запах сырого платья и сапог. Последние пять лет блоха сплошь проспала вместе со своей девяностодевятилетней дочерью. Обеих разбудил необычайный шум в зале. Не очухавшись еще от долгого сна, старая блоха растолкала свою дочь и попросила ее встать и посмотреть, в чём дело.
Совершив полет на барьер, молодая блоха возвратилась с известием, что какой-то маляр (что было бы, если бы он мог это слышать!) собрался мазать одну из таблиц. Слово «таблица» она произнесла довольно пренебрежительно, потому что блохи вообще ни во что не ценят все не деревянные предметы. Старая блоха была ужасно любопытна от природы, и потому она решила немедленно предпринять вместе с дочерью путешествие, чтобы самой разузнать, в чём дело. Обе блохи на время расстались с гостеприимной скамьей и отправились в путь по полу, вдоль хор, через маленькие кучки сушеных табачных корней. Наконец, они благополучно добрались до стенки. Затем им пришлось прыгать с таблицы на таблицу, при чём старая блоха пришла к тому заключению, что на этом дурацком железе можно совсем отморозить ноги. Зато молодая блоха была в восхищении от тех роскошных и удивительных вещей, которые попадались им на дороге. Им пришлось путешествовать через дубовые рощи; они натыкались на кобольдов, грифов, змей и драконов; они перелезали через башни и стены, проходили через целые города и пробирались между остатками людей и животных, между скипетрами и коронами, звездами и солнцами.