В. В. Водовозов

В. Д. Новицкий

Жандармский генерал В. Д. Новицкий был яркою фигурой в Киеве, где он подвизался в течение более четверти века, — с конца семидесятых годов прошлого века до начала нового века, почти все это время в качестве начальника жандармского управления.

В самом начале 1896 г. я выбрал местом своего жительства город Киев как один из наиболее крупных умственных центров, доступных мне (въезд в Петербург и Москву был мне запрещен). Покойный B. Л. Беренштам[2] очень отсоветовал мне делать это, так как Новицкий, по его словам, неизбежно должен был отравить мне жизнь в Киеве. Я не послушал доброго совета и, действительно, очень скоро должен был завязать с Новицким подневольное и весьма неприятное знакомство, притом в первый раз будучи совершенно ни в чем неповинным с жандармской точки зрения (конечно, если не считать прошлых, имевших уже десятилетнюю давность, грехов, за которые я уже сполна расплатился тюрьмою и ссылкой).

Это случилось в 1898 г., помнится, 12 марта.

Я жил тогда с женой в нижнем этаже небольшого деревянного дома-особняка, стоявшего совсем отдельно в глубине большого сада. В верхнем этаже того же домика жил некто Эвенсон, с женой и бесчисленным множеством маленьких детей, до грудных включительно. Мы с женой сдавали комнату молодому человеку Вержбицкому[3]. И я, и моя жена стояли тогда совершенно в стороне от какой бы то ни было политической деятельности, Эвенсоны — тем более, и «преступником» из нас был разве только Вержбицкий. К нему хаживал член местного с.-д. комитета. Его выследили, определили, в какой дом он ходит, но не могли выяснить, к кому именно. Кого же арестовать? Новицкий решил дело очень просто: он приказал арестовать все взрослое население дома. Был арестован Вержбицкий, были арестованы мы с женой, были арестованы и Эвенсоны; и дети их, из которых старшему было 10 лет, были брошены на произвол судьбы.

Когда жандарм, в четвертом часу ночи, подвозил меня на извозчике к тюрьме, я убедился, что не один я и не один наш дом подвергся ночному набегу. По пустынной даже днем — а тем более ночью — улице, ведущей к тюрьме, возвращались один за другим свободные извозчики, у ворот тюрьмы стояло их несколько, а в конторе тюрьмы я встретил нескольких арестованных молодых людей, мне совершенно незнакомых.

За недостатком одиночных камер большинство арестованных, и я в том числе, были рассажены по общим камерам, человек по 30–40 в каждой. В первый же день удалось выяснить, что арестовано в одну ночь было до 150 человек, что обысков было еще больше и что арестованные, в громадном большинстве, были вовсе незнакомы друг с другом (само собою разумеется, в тюрьме они перезнакомились, и было завязано не мало прочных дружеских связей). Подбор арестованных был совершенно случайный; Новицкий просто запустил невод в мало знакомые ему воды: авось кроме мелкоты, которую можно будет выпустить, попадется и крупная рыба.

В первый же день было выпущено несколько человек, в том числе жена Эвенсона, а затем, дней через шесть, понемногу Новицкий начал выпускать всю мелкую рыбешку, неинтересную с жандармской точки зрения, и мы с женой, а также Эвенсон, имели счастье попасть в это число. За нами последовали многие другие.

Мы были выпущены без единого допроса, без предъявления нам какого бы то ни было обвинения, просто — за ненадобностью, и, очевидно, Новицкому не приходило даже в голову, что он совершал какое-то насилие над людьми и что это насилие, конечно, не может служить на пользу тому режиму, которому он служит. Это насилие усугублялось (по крайней мере для меня) тем, что мои бумаги, в том числе несколько начатых литературных работ, имевших срочный характер, были возвращены мне только через полгода, когда они уже потеряли всякий смысл для меня. Была отобрана у меня и пишущая машина, совершенно законно мною купленная и ни в какой противоправительственной деятельности не замеченная. Я жаловался генерал-губернатору Драгомирову[4]. Ответ на жалобу получил от Новицкого: он меня призвал и с чрезвычайным чувством собственного достоинства заявил мне, что никаких жалоб он не боится, что он имеет связи в высших сферах, и что машину и бумаги он мне не отдаст или отдаст тогда, когда сам захочет, а что если я буду и дальше жаловаться, так мне же достанется. Машинку он отдал через полгода после этого.

Лов, учиненный Новицким, не был, во всяком случае, вполне безрезультатным: на сотню людей, которых пришлось выпустить, нашлось дюжины две людей, прикосновенных к революционной деятельности, и они пригодились Новицкому. Среди них был, между прочим, студент Киевского университета Н. А. Бердяев[5], ныне небезызвестный публицист, тогда отправленный в Вологду за участие в работе социал-демократической партии. Повод для массовых арестов 12 марта дал, как я узнал позднее, социал-демократический съезд (кажется, в Минске), на котором была основана социал-демократическая партия, и в числе арестованных были и киевские делегаты, вернувшиеся с этого съезда. Но, ища членов партии, Новицкий счел возможным произвести полтораста арестов людей, из которых громадное большинство никакого отношения к социал-демократической партии не имели, а многие относились к ней даже отрицательно[6].

Так, вместе со мною сидел один рабочий, совершенно не затронутый до тех пор социал-демократической пропагандой. Все время плакался он на свою участь и на Новицкого и говорил, что царь-батюшка, наверное, не знает о том, что его именем делают разные негодяи, и что было бы очень хорошо, если бы кто-нибудь довел об этом до его сведения.

Человек крайне жалкого образования, грубый, жестокий и неумный, сыщик по страсти, но без всякого сыщицкого таланта, Новицкий современного революционного движения, разумеется, совершенно не понимал. Настолько не понимал, что очень часто и очень многим выражал глубокое и, очевидно, совершенно искреннее удивление по тому поводу, что евреи могут принимать участие в революционной деятельности.

— Ну, русские, это я понимаю; отчего же им не позабавиться? Но евреи! Ведь действительно же их положение тяжело, и наказываем мы их куда построже, чем русских; чего же они еще лезут? Неужели им этого мало?!

Для него революционное движение вызывалось, очевидно, не тяжелыми условиями жизни, не социальным неравенством и не политическим гнетом, а наоборот, тем, что люди с жиру бесятся; если же на его пути встречались люди, революционность которых слишком явно противоречила его теории, то он недоумевал, искренно негодовал на них и столь же искренно мстил им, как за личную ему обиду.

Совершенно естественно, что разобраться в психологии революционеров он был совершенно не в состоянии, отличить различные течения в их среде — тоже, почему он и мог предъявлять одному и тому же человеку обвинение в одновременной принадлежности к социалистско-революционной и социал-демократической партии.

Я сказал, что он был сыщиком по страсти, но без сыщицкого таланта. Может быть еще более он был палачом по страсти. Сыск тонкий, построенный на психологии, его тяжеловесному уму был недоступен. Он понимал физическую силу, угрозу; он рычал, топал ногами на арестованных, особенно на рабочих, угрожал им всяческими карами и иногда у слабых людей вынуждал предательство, но редко. Для большинства его приемы были слишком грубы, слишком примитивны. В этом, и почти только в этом, состояла его система сыска. Опутать арестованного сетью лжи, затронуть его самолюбие, сыграть на его благородстве и этим путем довести до сознания или даже до предательства, как это умел делать Зубатов[7], Новицкий не мог. Нужно отдать ему справедливость, что и провокации он не признавал, потому ли, что она требовала большей изворотливости, чем отпущенная ему природой, а может быть и потому, что она возмущала даже и его покладистую жандармскую совесть.