Тут я пустил в ход все свое красноречие и стал лепить объемный образ Ленца, прочно стоящий на фундаменте физико — математической гениальности. «А как он в школе писал сочинения?» — осведомилась учительница — экзаменатор. Я стал сочинять, что наша учительница по литературе допускала возможности проявления разных стилей мышления и письма, и что она чаще ему ставила пятерки, чем четверки. На самом деле Ленц для нее был постоянной головной болью. «Ну все равно я не могу ему поставить пятерку. Меня не поймут. Я снижаю на один бал за грязь и почерк!» — закончила она разговор.

Мне стоило громадных усилий, чтобы одновременно и скрыть ликование, и изобразить кислую мину на лице, и пробормотать что-то вроде жалобы на отсутствие в мире справедливости.

Мы выскочили из аудитории, добежали до первого закутка, захохотали и обнялись. Нашей радости не было предела. Если бы Ленц провалился, и я не стал бы сдавать дальше экзамены. Этого

требовал закон дружбы, продемонстрированный Ленцем, отказавшимся ради меня от кораблестроительного института.

Остальные экзамены Ленц сдал на «отлично», легко, как бы шутя.

Мы преодолели большой конкурс и стали студентами факультета механизации Кубанского сельскохозяйственного института. Первое сентября было омрачено тем, что нас записали в разные группы. Пришли к декану просить включить нас в одну группу. Он нас не понял и отослал. На перерывах Ленц неизменно приходил ко мне и что‑то забавное рассказывал, чаще всего о преподавателях. Его приходы в мою группу имели потом немаловажное значение для него, о чем я расскажу чуть позже.

К первой экзаменационной сессии Ленц уже выделялся среди всех однокурсников. Было бы не точно сказать, что он был на голову выше нас всех, потому что он был выше нас на несколько голов. Он был интеллектуальный великан среди нас, а мы ему были по колено. Конечно, он уже был популярен и среди преподавателей.

К концу первого курса стало ясно, что учеба на мехфаке для Ленца — не серьезное занятие. Шапка была не по Сеньке. Мы уже были достаточно взрослые и воспринимали возможность расставания с достаточным спокойствием. На расширенном семейном совещании (мое присутствие его расширяло) было принято решение — ехать Ленцу в Москву в физико — технический институт. Это был особый институт, с особой программой, с особой технологией подготовки научных кадров высокой квалификации. Выпускал он готовых научных сотрудников.

Из‑за большого отсева студентов на первом курсе физтех постоянно принимал через собеседование студентов других вузов. Ленц приехал туда, прошел собеседование и стал студентом физтеха. Первую сессию сдал нормально, а вторую, весеннюю, отказался сдавать и написал заявление об уходе. Декан, знаменитый академик, фамилию которого я забыл, вызвал Ленца узнать мотивы ухода. Ленц объяснил ему, что он всю жизнь страдал слабостью воли и решил пойти в армию, чтобы ее, волю, закалить. Декан, очевидно, был не только большим ученым, но и благородным человеком, потому что доказал Ленцу, что он выбрал не очень оптимальный способ воспитания воли. Он порекомендовал ему немного прийти в себя и через год попробовать вернутся в физтех. А чтобы год не скучать, поучиться на мехмате Ростовского университета, куда он дал Ленцу

рекомендательное письмо. Так мой друг попал в Ростовский университет, мехмат которого блестяще закончила в котором долго потом работал. Обзавелся Ленц семьей и живет по сей день в Ростове.

Но согласитесь, что в моем повествовании о Ленце чего‑то не хватает. Непонятно, почему он не стал сдавать вторую сессию в физтехе. Так, без причины это не могло произойти. Да, причина была. И корнями уходила она к женскому полу.

На мехфак сельхозинститута поступали парни. Из 250 принятых на наш первый курс было только девять девушек. Одна из них, Лида Иович, попала в нашу 245–ю группу. Была она тактична, с юмором и с достоинством, и мы в группе все ее уважали. А Ленц, приходя ко мне на переменах, пошел дальше уважения и влюбился. Конечно, он это не осознал сразу. Этому мешало его юношеское максималистски — отрицательное отношение к слабому полу. Эту слабость Ленц видел в первую очередь в интеллекте, который одно время был для него главным и единственным критерием оценки людей. Из‑за такой установки Ленца ни в десятом классе, ни на первом курсе мы не обзавелись знакомыми девушками. Многочисленных Ириных подруг, постоянно бывавших у них, мы «презирали». Здесь я ставлю кавычки, потому что лично я ни одну из них не презирал — наоборот, они мне все нравились. Я был по натуре очень влюбчивый. Но тогда нравы были суровые, парни и девушки встречались, будучи уже на старших курсах институтов. К тому же такой был у меня «суровый» друг. Вот и приходилось постоянно ходить влюбленным, но про себя.

У этой моей проблемы была еще одна первопричина. Как только у меня возникали взаимные симпатии с одной из Ирининых подруг, она тут же исключала ее из своей команды. Не потому, что она ревновала меня по любви. Вероятно, она смотрела на меня как на некую собственность в форме недвижимости и следила за тем, чтобы эта недвижимость никем не была востребована.

При такой установке Ленцу требовался длительный инкубационный период для внешнего проявления его любви к Лиде. Он закончился как раз к началу второго семестра, к февралю 1956 года, второго года нашего пребывания в институтах. Я был первый человек, которому он раскрылся. Нужна была моя помощь, но какой я мог быть тогда помощник в таких делах. Начались наши визиты к Лиде домой, напряженная и непонятная ее реакция, метание Лен

ца. Влюбленный, он очень остро реагировал на мелочи, оскорблялся, внезапно уезжал, опять приезжал… У меня голова ходила кругом. Что предпринять? Я решил посоветоваться с одним товарищем из нашей группы. Он раскрыл мне глаза: у Лиды разгорается роман с нашим старостой Володей Анищенко, а мы лезем со своими признаниями! Да какой еще роман — он вскоре завершился браком. Но тогда Лида из‑за уважения к нам не могла дать нам резкий поворот-отворот. Ее тактичность нами истолковывалась неадекватно. Вся эта история Ленцу обошлась одним семестром переживаний и неготовностью идти на экзамены, из‑за чего он и написал заявление об уходе из физтеха.

Прошло много лет с тех пор. На каком‑то этапе я понял, что инженер я плохой, и что я больше мыслю философско — гуманитарными категориями, чем инженерными. Еще в 60–х годах я сменил специальность, стал философом и социологом. Кстати, раньше всех мои социально — философские наклонности заметил Болеслав Александрович. Из серии «Жизнь замечательных людей» он отдал мне всех философов, а потом подарил и собрание сочинений Ленина. На занятиях по всем общественно — политическим дисциплинам я блистал так же, как Ленц по физико — математическим.

По — прежнему меня тянет к общению с Валентиной Гавриловной. Они живут с Ириной в той же, дорогой моему сердцу квартире. Болеслава Александровича нет в живых.

Каждый раз, когда я прихожу, Ирина с Валентиной Гавриловной накрывают стол. Мы пьем чай… После расспросов о моих делах, о моем сыне — Валентина Гавриловна рассказывает о разных эпизодах своей жизни. Многие из них я давно знаю, но все равно слушаю с удовольствием. Уходя, нагибаюсь к креслу, прошу не вставать и целую в щеку. Она запускает пальцы в мои волосы и прижимает к своей щеке мою так, чтобы ощутить взаимное наше тепло.

До свидания, мое Солнце, чистым и ярким светом озарившее мое детство… И не только детство.

ПИР

Далеко за Майкопом, в адыгском ауле, была свадьба у родственников моего друга Малича Аутлева, известного историка и этногрофа. Малич пригласил меня на свадьбу. По нашим обычаям на свадьбу может явиться любой человек, даже никогда не знавший хозяев, лишь бы он был в сопровождении или родственника, или приятеля семьи, устраивающей свадьбу. Приглашение я принял еще и потому, что никогда не видел свадьбу у чемгуев [4].