Настало лето 1945 года, самое счастливое лето в моей жизни. Закончилась война. У людей было хорошее настроение. Я на все лето приехал в аул и был среди мальчишек героем — целый год я жил в городе! Я говорил по — русски! Ведь тогда в таких аулах русский язык знали так, как мы сейчас знаем английский.

Прошло лучезарное лето в любимом ауле, по которому я тосковал весь первый учебный год. Настал сентябрь. Мать решила нас, детей, оставить в ауле до декабря, когда должен был демобилизоваться отец. Конечно, во втором классе я блистал знанием русского языка, вызывая белую зависть мальчишек. К тому же я знал наизусть одно большое стихотворение. Оно было напечатано в конце

букваря и называлось «За Родину». Стихотворение было о том, как мы победили фашистов. С этим стихотворением я выступал на всех праздниках и з школе, и в клубе. Однажды меня возили выступать даже в районный центр.

Но в нашей жизни все хорошее быстро кончается и очень часто за него приходится расплачиваться.

В конце декабря вернулся из армии отец, и мы все приехали снова в Краснодар.

Почему‑то на этот раз для меня в Краснодаре все было хуже, чем год назад. Ольги Николаевны уже не было в нашей школе. Я попал в незнакомый класс, к незнакомой учительнице. Она была совсем не такая, как Ольга Николаевна. Вызывала отца, жаловалась на мою лень. Отец, вернувшийся с войны очень нервным, жестоко наказывал меня. Мама не всегда могла защитить от его побоев. Учительница наконец избавилась от меня, передав в другой, параллельный класс. Там было мне не легче.

Источником моих бед было очень плохое знание русского языка. Дело а том, что за лето и осень сорок пятого года я ничего не только не прибавил к своим знаниям, но и многое позабыл. Когда я пересказывал из «Родной речи» рассказ, весь класс хохотал, потому что у меня получалось, что не волк пытается съесть жеребенка, а наоборот. Соответственно я сильно комплексовал. По арифметике никакой задачи я не мог решить потому, что не понимал их содержания.

Мое желание учиться хорошо было безмерно. Совсем недавно в ауле я был «звездой». Здесь же, в городе, меня топтали и учителя, и ученики, давая понять, что я безнадежно тупой. Не помню, как и почему меня перевели в третий класс. Кажется из‑за уважения к отцу, который зарекомендовал себя в моей школе строгим родителем. Меня в школе постоянно пугали им.

Не знаю, кем бы я стал и вообще как сложилась бы моя жизнь, если бы все это продолжалось и далее. Был я ребенок впечатлительный и воспринимал отношения ко мне учителей и отца как кошмарные. Я был загнан в замкнутый круг. Понимал я русский язык — тот, на котором были написаны учебники, и на котором говорили учителя, — процентов на двадцать пять — тридцать. Это непонимание учителя и отец воспринимали как тупость и лень. Сам я стеснялся признаться в том, что не понимаю сам язык, на котором надо решать задачи и читать, потому, что это непонимание принимал как

следствие своей тупости. В последнем не хотелось признаваться, и таким образом круг замыкался.

В третьем классе очередной учитель избавился от меня, переведя в параллельный класс. И вот здесь судьба сжалилась надо мной и свела с человеком, изменившим отношение школы ко мне и мое отношение к школе.

В очередном для меня новом классе меня посадили рядом с мальчиком, резко отличавшимся от всех. С большими голубыми глазами и маленьким носиком, чистенький, с белым воротником, он скорее походил на девочку, чем на мальчика. На перемене многие норовили подстроить ему какую‑либо каверзу.

Была в том классе одна особенность: ребята постоянно боролись, определяя, кто сильнее. Моя аульская жизнь, лишившая меня равных с одноклассниками стартовых условий в учебе, дала в физическом развитии явное преимущество. В дошкольном возрасте я мог на дядиных ездовых лошадях скакать галопом без седла, переплывать речку… Не удивительно, что в турнирах по борьбе я часто выходил победителем и зарекомендовал себя одним из самых сильных в классе.

Это дало мне возможность защищать своего соседа по парте от нападок его обидчиков. Взамен он стал мне давать списывать домашние задания, для чего мы с ним приходили на занятия раньше времени и уединялись или в подвале, или за школой, или в свободном классе. Кроме того, мой новый друг, звали его Леня, приносил великолепные бутерброды — белые булки с маслом и с икрой — и целиком отдавал мне. Чтобы понять, что это для меня значило тогда, надо помнить, что шел голодный сорок седьмой год.

Наша дружба крепла с каждым днем. Не знаю, для чего она нужна была Лене, но мне она была необходима, как жаждущему глоток свежей воды. То, что учительница перестала меня третировать и пугать отцом, целиком было заслугой Лени. Он не только давал мне списывать домашние задания, но и научился искусно подсказывать, когда вызывали к доске. Вообще он уже не интересовался своей учебной — главной его целью стала учеба моя. Он вошел в роль борца за мои интересы, вел и открытую, и партизанскую войну за мои успехи. Меня поражало то, как он спокойно и бесстрашно спорил с учительницей, когда ему казалось, что она занизила мне оценку. Потом я узнал, что всю Ленину деятельность стимулировала его мать — как борьбу за справедливость, как борьбу за мальчика, которого в школе все травят.

Так еще до знакомства я ощутил благодатную заботу Валентины Гавриловны.

На каком‑то этапе нашей дружбы Леня стал усиленно приглашать меня к себе в гости, говоря, что со мной хочет познакомится его мама.

Я стал бояться этих приглашений, ибо связывал их с систематическим поеданием завтраков Ленца. Интуиция подсказывала мне, что я нехорошо поступаю, хотя каждый раз это происходило по инициативе Ленца (так его звали дома). Мне казалось, что так настойчиво в гости не могут приглашать, что за этим кроется что‑то нехорошее. В частности, я представлял, как мать Ленца отчитывает меня за завтраки и берет с меня слово больше этого не делать. Пугала не только эта позорная процедура, но и мысль о том, что после этого нарушится так неплохо сложившаяся моя жизнь в школе. Казалось, что оставившие меня в покое учителя снова начнут третировать, что за этим последует наказание отца, время безысходности и загнанности вернется.

Но Леня сумел меня уговорить. Дверь открыла глазастая девочка с короткими косичками, туго перевязанными бантиками, отчего косички торчали как два указателя. «Это Юра», — представил меня Ленц. Девочка, ничего не говоря, убежала куда‑то в глубь квартиры и вернулась с женщиной. Я догадался, что это Валентина Гавриловна, и весь сжался от страха и незнания того, что меня ожидает.

Но дальше все было как в сказке. Вместо ожидаемых упреков я услышал слова о том, что меня давно в этом доме ждут, что Ленц уже всем много обо мне рассказывал, что все хотят со мной познакомиться. Я чувствовал себя одновременно каким‑то героем и давним другом семьи. Не принять эти роли было невозможно, ибо предлагал их голос, в котором слышались и беспредельная доброта, и интеллигентность, и образованность. Интеллигентность с образованностью в моем сознании тогда не сочетались с добротой. С позиций интеллигентности и образованности меня третировали два года, отчего в школу я ходил с таким чувством, с каким ночью входят в холодную воду. Я весь сжимался при виде не только учителей, которые были мне чужды своей образованностью, но и мальчиков, интеллигентных и образованных. Я думал тогда, что образованность и интеллигентность для того и существуют, чтобы ими кого‑то унижать и третировать.

Впервые я увидел: в Ленце эти качества сочетались с добротой. Теперь я чувствовал, что в Валентине Гавриловне тоже сочетаются эти качества. Мое детское сердце, истосковавшееся по доброте и теплу, радовалось и ликовало от того, что все это получило сполна.

Поражала и вся обстановка квартиры. В большом нашем дворе по Тракторному переулку № 3 было около 15 квартир. Жили разные люди, в том числе начальники. У главного инженера «Крайлеспромсоюза», в системе которого работал мой отец рядовым экспедитором, было две комнаты, но в туалет они ходили общий. Никакой ванны в квартире у них не было. Вспоминаю их потому, что они были в нашем дворе эталоном благополучия. Квартира Царюков по сравнению со всеми мне тогда известными благополучными квартирами представляла собой хоромы. Впервые я увидел квартиру, в которой были отдельно кухня, ванна, туалет. У Ленца была отдельная комната, далее через спальню находился зал, в котором были большая библиотека и пианино. Этой библиотеке я обязан многим, в том числе и тем, что стал гуманитарием.