В адыгском танце самое тонкое — это сочетание такта — ритма и мелодии. В вальсе партнеры соблюдают такт ступнями ног, а общей траекторией движения рисуют мелодию вальса. В Зафако партнеры передвигаются отдельно, каждый стремясь достигнуть гармонии такта и мелодии, но еще важно и то, что свои стремления надо синхронизировать с аналогичными стремлениями партнера. Эти условия создают богатейшие возможности для формирования общего рисунка танца.
При очередном проходе мимо партнерши партнер, находясь уже за ней, может закружиться. Этим он подчеркивает, как ему нравится еще раз искать дорогу к Любимой, хотя в очередной раз он прошел мимо нее. Это чувство он может выразить в любом месте танца, сопровождая их возгласами «Эсса — ЭссШ» Партнеры ищут ту дорогу друг к другу, на которой достигается наиболее полная гармония ритма, мелодии и танца.
Азамат в одном месте хорошо следовал мелодии Зафако, в другом — раза два перед гармонистом переходил на великолепную чечетку, сливаясь с ритмом, выбиваемом пхэчич. При этих переходах раза два ошибался, и оба раза его выручала Айса, предлагая
ему новое направление и этим смазывая последствия ошибки. В основном Азамат в танце проявлял пылкость. Но на фоне того, что создавала Айса, этого было мало.
В то время, когда Азамат, как черный колдун, что‑то творил по углам, Айса была плавна, гибка, подвижна.
И тут трещоточник — провокатор решил заставить Азамата пойти ва — банк. Он подскочил к нему и стал у самых его ступней выбивать ритм так, что пластины трещотки слились в сплошной веер. Ноги Азамата кинжалами втыкались в землю, выбивая пыль, а трещоточник отчаянно вопил: «Азамат, родной, она берет верх! Выигрывает! Позорит нас! Мой дорогой Азамат, давай же, ну давай!».
Тут же выпрямился, обратил кдевушке пхэчич, сдостоинством глядя на нее, отметил свое уважение. И хотя он после этого вернулся спокойно на свое место, уже им был пущен импульс, приведший публику в новое состояние.
Адыгейский танец в том режиме, в который перевел его трещоточник, сродни испанским. Динамичный и взрывной, он напоминает не только соревнование, но и сражение. В нем участвуют не только танцоры, но и вся публика. Теперь вся публика была включена в танцевальное сражение.
Айса вызов приняла.
Азамат уже не вписывался в рамки джигитского танца и творил невообразимое. Он уже не танцевал, а бесновался.
Айса, в отличие о Азамата, не нарушала своего рисунка танца, но в его рамках была чрезмерной. На силу и резкость Азамата она. отвечала прекрасной чрезмерностью. Все уже видели, что в развернувшемся единоборстве верх берет она, силе и ловкости Азамата противопоставляя женственность и гармонию своих движений.
Ситуация задевала самолюбие мужчин. Мужской пол терпел поражение от той, кем восхищался. Реакцией было уже не веселье, а вакханалия чувств. Стоял рев: «Еуу! — Еуу!», что можно перевести как «Давай — давай!» или как «Бей — бей!».
Ладони сливались в едином ритме, выбивая уже не хлопки, а мощный единый звон, сотрясающий все вокруг. Ревел в мужчинах зверь, заколдованный магией женского танца. В этом состояли красота и варварство момента, дошедшего до апогея.
Что‑то должно было произойти, что‑то должно было вывести людей из этого состояния.
Что‑то должен был предпринять заколдованный зверь. И он
предпринял… Прогремел мощный оглушительный выстрел, подводивший черту всеобщему ликованию и радости.
Прямо под ноги Азамата выстрелил бородатый Тыку, наверное, сразу из обоих стволов двустволки. Азамат затерялся в пороховом дыму. С трудом можно было разглядеть, как он пытается делать широкий заход, но это уже ничего не значило. Пороховой дым оказался удобным поводом, чтобы вывести его за пределы общего внимания. Все видели, как в момент взрыва Айса вздрогнула, но потом совладала с собой. Дым создал для нее еще более благоприятный фон, оттенив романтику ее танца. Гармонист играл уже только для нее. Несколько девушек возле гармониста победоносно подпевали слова Зафако:
Орида — рида, орида — ра,
Орида — рида, орида — ра,
Орида — рида, орида — рида, орида — ра!..
Вскоре среди девичьих голосов послышался и бас Хьатьяко, который своим присутствием среди девушек подчеркивал их победу. Он улыбался во весь свой белозубый рот.
Танец Айсы, как большое солнце осветив всех, и закончился, как закат солнца, оставив нас в роскошном полумраке.
После танца Первой Девушки аула стало ясно, что основное событие вечерних свадебных празднеств состоялось. Что бы ни происходило, кто бы еще ни танцевал, — все это уже будет второстепенным. Поэтому, хотя танцы и будут еще продолжаться, публика наполовину поредела.
Пошли и мы с Зауром. Он наверняка, как и я, уже видел свадьбу, но то, что мы сегодня видели, было в моей и его жизни впервые.
Ее лицо, из‑за танца как будто отрешенное и все же ко всем доброе, ее коса, руки, ее фигура — все это продолжало танцевать, но уже во мне, заняв все пространство моей детской души, сладостно полонив ее. Я перестал быть ребенком — стал мужчиной. Я любил Айсу как Женщину.
По тому, как Заур ковылял молча, по тому, как необычно бережно он держал мою руку, я понял, что с ним произошло то же, что и со мной.
Отрешенно мягко светила луна. Звуки гармони доносились уже издалека.
Воспринимались они как‑то странно: как далекие отсветы того огня, чистое и сильное пламя которого мы уносили с собой.
***
Айсу хоронили через три дня. Весь аул был потрясен жестокой нелепостью происшедшего. Оказалось, что пуля после выстрела Тыку рикошетом попала в нее. Она почувствовала острую боль, но. решила, что в нее угодил от выстрела комок земли или камушек. Не такая была Айса, чтобы из‑за боли портить людям праздник. И она сама, и ее бабушка, и соседи целые сутки думали, что ее мучает боль от ушиба. Наконец, приглашенный местный лекарь, а он был в основном костоправ, догадался, что Айсу поразила пуля. Тогда близко в округе не было ни докторов, ни больниц. Пока осознали опасность положения, пока снарядили телегу в райцентр за доктором, ее не стало.
Приехавший доктор констатировал смерть от внутреннего кровотечения.
Рассказывали, что перед смертью Айса попросила оставить ее одну с близкими подругами. Что она им говорила, полностью узнать аульчанам не удалось, потому что подруги не могли толком передать ее слова. Когда каждая из них доходила до того, что она считала главным, то начинала плакать, а потом рыдать. Так Зура могла без плача дойти лишь до таких слов Айсы: «Мы, девушки, должны стать тем инструментом, на котором Всевышний исполняет свои лучшие мелодии». Самая младшая из Айсиных подруг, Фатима, начинала захлебываться слезами, вспоминая просьбу заботиться о ее бабушке. Самая старшая из подруг, Сафета, передавала, что Айса причину своей трагедии объясняла любовью к Азамату, из‑за которой танец получился таким возбуждающим. На большее Сафеты не хватило.
Как рассказывали, именно Сафета первая не выдержала, упала к ногам Айсы и зарыдала, причитая: «Зачем, зачем ты эти слова нам говоришь! За — чем!». Тогда быстро появились женщины, вывели всех подруг из Айсиной комнаты и стали утешать, ругая: «Как вам не стыдно оплакивать живую. Это плохая примета».
Поражала всех бывших там сама смерть Айсы. Никаких признаков близкой ее кончины никто не замечал. Видевшие немало смертей старухи были ошеломлены, когда они по просьбе Айсы ненадолго оставили ее одну, потом вернулись и застали ее уже нежи
вую. Она особенно похорошела перед смертью и уже никаких признаков боли не подавала, все думали, что дело шло на поправку.
Эфенди назначил похороны на следующий день. В те времена из далекой Шапсугии, куда направили телеграмму, Айсины родственники могли добраться до нашего аула только дня через два — три. По мусульманским обычаям так долго нельзя не предавать земле покойника. Во дворе образовался Круг, но на этот раз Круг скорби и печали. После всех соболезнований эфенди читал молитву на языке Корана, потом перешел на адыгейский и говорил об Айсе очень хорошие слова. Затем колонна двинулась на кладбище, и не было ей конца. Сзади шли дети, много детей. И мы с Зауром были среди них.