— Браток!

Со всех сторон подходили люди. Братка подняли, отнесли на нары. Шукшин расстегнул на его груди рубашку и, намочив тряпки, обложил ими грудь Братка, голову, осторожно обтер распухшее, окровавленное лицо.

— Не выживет, должно, — проговорил кто-то. — Все легкие ему отбили.

— Выживет, — откликнулся другой. — Такого не убьешь…

Появился староста барака, приказал разойтись по местам. Около Братка остался один Шукшин. Пощупав пульс, прислушался к дыханию, сел рядом на нары. Усталость скоро взяла свое, он задремал. Очнулся от толчка. Браток метался, скрипя зубами, мотал головой. Шукшин обнял его, прижал голову к своей груди.

— Успокойся, Михаил, успокойся!.. Может, попьешь? — Шукшин взял котелок с водой. Но Браток так крепко сжал рот, что котелок стучал о зубы и вода лилась на грудь.

— Я подсоблю, подниму ему голову…

Шукшин повернулся, поднял глаза. Рядом стоял Монгол.

— Это ты… Я сам, не надо. Уходи!

Браток успокоился, затих. Монгол продолжал стоять, прислонившись спиной к деревянному столбу.

— Что не уходишь, чего тут тебе надо? — зло прикрикнул Шукшин.

— Мне сказать… Я хотел предупредить вас… — Парень отодвинулся от столба, наклонился к Шукшину. — Они знают про организацию. Следят…

— Что ты плетешь? Какую организацию? Уходи!

Монгол схватил Шукшина за плечо, торопливо, захлебываясь, зашептал:

— Подозревают вас, Маринова, Марченко, матроса… Велели следить мне и еще одному. Я вам покажу его… Я видел, как вы с Зуевым кидали листовки, но я не скажу.

Сдохну, а не скажу… Совесть замучила, я все ночи не сплю. Я там, на фронте… Когда из окружения выходили, я выбился из сил и не пошел. Ребята ушли, а я в деревню… Сдался… и тут сподличал, на гестапу работать согласился. Я не хотел… Они бить начали. Лучше бы совсем убили. Гады… Я слабый человек, не могу, когда бьют… — Монгол отпустил плечо Шукшина, замолчал. Его душили слезы.

— Я видел, как они Братка… пытали. Он им ни слова… — Монгол громко всхлипнул, вытер кулаками глаза.

Его бил озноб, колени, касавшиеся ноги Шукшина, дрожали.

Шукшин молчал. В душной, тяжелой полутьме барака громко стонали, храпели люди.

— Иди спать, — проговорил он после долгого молчания. — Если совесть у тебя осталась — дорогу найдешь. Иди, ступай…

— Вот Братку! — Монгол отдал Шукшину большой кусок сахару, завернутый в тряпку. Постояв еще минуту, тяжело вздохнул и побрел на свое место.

На другой день, когда Шукшин вернулся с шахты, Браток уже пришел в себя. Лежал на боку, закрыв лицо одеялом. Товарищи пытались с ним заговорить, но он не отвечал. Шукшин сел с ним рядом, осторожно дотронулся до плеча.

— Очухался, орел? Молодец, живучий!

— Это вы… — Браток откинул одеяло, медленно, осторожно повернулся на спину, заскрипел от боли зубами. — Живого места не оставили, стервы…

— Да, отделали тебя здорово. Они это умеют… На вот тебе гостинцы, держи. Бельгийцы передали. Гляди, какой огурец! Парниковый, а аромат какой! Жеф послал… Хороший народ — бельгийцы, сердечный. На хлеб, держи.

Михаил съел огурец, от хлеба отказался.

— Не могу, горит все…

Шукшин завернул хлеб в газету, положил под подушку Братка, сел на нары.

— Как же они взяли тебя? Наверное, в деревни заходил?

— Заходил. Жил в лесу, в землянке, а потом… кто-то из черных выдал. Я только зашел в дом к бельгийцу, а они… Целый взвод наскочил. Ждали…

— А партизаны? Партизан не нашел?

Браток закрыл глаза, повел головой из стороны в сторону.

— Ну, отдыхай, спи. Потом поговорим. — Шукшин поднялся, но Браток взял его за руку:

— Погодите. Шукшин сел.

— Как вы тут? Как… ребята?

— Работаем, Браток, только угля от нашей работы не прибавляется… Научились. Война идет жестокая…

— Мне тут не оставаться, — проговорил Браток, уже думая о своем. — Отдохну и уйду. На карачках, а уйду…

Он долго лежал неподвижно, уставясь в потолок, в одну точку. Потом повернул голову к Шукшину, слабым движением руки велел придвинуться ближе.

— Бежать так… Вправо — нельзя: канал, шоссе… Машин много, патрули. Двигай наискось, влево… Как выйдешь из шахты — влево, к горе… А от нее прямо, пря… — Браток закашлялся, отстранив рукой Шукшина, приподнялся, выплюнул черный кровяной комок. Отдышавшись, заговорил снова. — От горы лесом иди. Деревни справа. Только осторожно, не нарвись… — Браток замолчал.

— Ты откуда бежал? С шахты?

— С шахты… в трубе до ночи сидел. У забора штабели труб… Они искали, с собаками. Один в трубу заглянул, а не увидел! Мне только бы немного поправиться…

— Поправишься. В шахте бельгийский врач работает, Фаллес. Он тебя живо поднимет. И едой помогут.

Приехавший из Берлина особый уполномоченный перевернул весь лагерь. Маленький, жилистый, подвижной, как пружина, он за какой-нибудь час обежал все двенадцать бараков, канцелярию, лазарет, тюрьму, кухню…

— Бездельники, остолопы, бабы! Вам не русских солдат охранять, а слепых котят. Я вас научу работать. Я научу! — разносился по всему лагерю его резкий, визгливый голос. Комендант ходил за ним по пятам с вытянувшимся от страха лицом и только повторял: «Виноват, господин комиссар, виноват».

— Виноват, виноват!.. Это лагерь? Это санаторий, пансион! Для русских скотов они устроили тут пансион… Два раза в день супом кормят! Брюква, брюква, только брюква… Слышите, вы!

— Но, господин комендант, с нас требуют угля… Их кормит шахта… Администрация требует…

— К черту администрацию, к дьяволу! Я покажу этой администрации! Сколько саботажников вы расстреляли? Двух… Расстреляйте двадцать, пятьдесят, сто… Они дадут уголь! Вы не умеете работать, комендант, вы — тряпка, а не комендант!

— Они убивают надсмотрщиков. В шахту нельзя спуститься, господин комиссар…

— Баба! Трус! Убивают надсмотрщиков… За одного убитого повесить пятьдесят пленных. И все! Второго не убьют… Я сам пойду в шахту!

— Господин комиссар…

— Я один пойду, вы мне не нужны!

Комиссар отправился на шахту. В сопровождении Купфершлегера, он облазил все забои. Но осмотр не удовлетворил его. Работала подготовительная смена, а он хотел видеть, как рубят уголь.

На другой день комиссар опять был в штреке.

— Какой у вас самый крупный забой? — спросил он Броншара, которому было поручено сопровождать начальство.

— Девятый, господин комиссар.

— Сколько дает этот забой в сутки?

— Двести-триста тонн.

— А сколько он должен давать, сколько давал раньше?

— Несколько больше…

— Сейчас посмотрим… — гитлеровец достал из кармана блокнот. — А ну, посветите! Что вы стоите!..

— Пожалуйста, господин комиссар! — Броншар направил луч лампы на развернутый блокнот.

— Ха, несколько больше!.. К вашему сведению, господин инженер, девятый забой должен давать в сутки семьсот пятьдесят тонн угля! Идемте!.. Несколько больше… Саботажники!

В забое не работали, что-то случилось с воздухопроводом. Шахтеры сидели у стен, в темноте желтыми пятнами светились их лампы.

— Почему не работают? — спросил комиссар. Трефилов объяснил, в чем дело.

— У вас это каждый день. Вы больше стоите, чем работаете.

— Люди стараются, сколько хватает сил, — ответил Трефилов.

— Стараются… Надо семьсот пятьдесят тонн давать, а вы даете двести!

— Шахтеры не виноваты, господин комиссар. Механизмы, моторы изношены, инструмента, отбойных молотков не хватает.

— Не хватает… А сколько отбойных молотков завалено породой? Ты знаешь?

— Я не занимаюсь учетом инструмента, господин комиссар. Я переводчик.

— Саботажники… Не хотите работать. Мы заставим работать! Переведите им: когда они будут давать семьсот пятьдесят тонн, — им дадут кушать. Сначала уголь, потом кушать. Вы дадите норму! Я сделаю из вас… как это называется?.. Ударников!

Комиссар и Броншар ушли.

— Плохо, Констан, — сказал Антуан Кесслер, придвинувшись к Шукшину. — Этот комиссар… Плохо! Они совсем не будут кормить.