Император пошел в ту часть комнаты за аркой, где стояла его кровать. Эта часть освещалась боковыми окнами, выходящими на внутренний треугольный двор. Он встал на обычное место, против висевшего на стене распятия, на колени. Пол в этом месте был вытерт долгими молитвенными стояниями государя.

Павел Петрович стал молиться, наполняя комнату тяжкими вздохами и плачем. Эти вздохи, плач и молитвы часто в полночном безмолвии слышали караульные, стоявшие за дверями покоя императора.

Накануне с верховой прогулки в Летнем саду государь вернулся с окоченелой половиной тела и лишь после долгого растирания перцовкой и под толстым одеялом удалось, наконец, ему согреться. Видение, которое он имел, появилось не в первый раз. Еще наследников, он во время ночной прогулки по городу беседовал с таким же странным спутником, который довел его до площади против сената, на то самое место, где в скорости Екатерина воздвигла монумент его прадеду. Едва вступив на престол, Павел Петрович приступил к сносу старого Летнего дворца, в котором он и родился, еще построенного Петром Великим и перестроенного Елизаветой. Эта огромная, длинная, неуклюжая, обветшалая, заброшенная, необитаемая постройка стояла мрачно и одиноко среди столицы в запущенных садах, пугая воображение.

Обычный караул назначался к старому дворцу, и однажды в полночь человек, закутанный плащом, подошел к часовому и сказал ему:

— Поди к императору и передай ему, что здесь он должен воздвигнуть храм во имя архангела Михаила! Не бойся. Император знает, что ты придешь к нему.

Прежде, чем часовой опомнился, видение исчезло. Часовой доложил о бывшем сержанту, а тот офицеру. Все они втроем доложили о словах неизвестного Павлу Петровичу.

— Да, я это знаю, — сказал только в ответ император.

Тогда же приступлено было к разбору старого здания и постройке нового великолепного дворца.

— Я здесь родился. Здесь хочу и умереть, — говорил Павел. — Он всячески торопил постройку и въехал в здание, еще не просохшее, вредное для обитания, охваченный нетерпением запереться в неприступной крепости с ее катакомбами, ходами, двойными стенами и потайными лестницами. Найденная им отлитая при Елизавете Петровне конная статуя прадеда была им поставлена на том самом месте, где окутанное плащом видение явилось часовому.

Мистический мир, в котором постоянно витало воображение Павла Петровича, вновь послал ему предупреждение, и оно подтвердилось немедленно.

Император кончил молитву и встал с колен успокоенный. Он занялся обычными делами, но им было принято непоколебимое решение.

Пален, действительно, знал, как овладеть душой императора. Постоянно терзаемый подозрениями, истомленный долгими годами безвластия и ничтожества при жизни матери, Павел развил в себе ужасную, всепоглощающую страсть ревнивого самовластия. Он привык всюду находить недоброжелательство, встречать противодействие, коварство, предательство, тайные подкопы. Душа его обременена была страшными тайнами царствования его матери и предшествовавших ей монархинь. Как будто самая самодержавная власть, пробыв в женских руках семьдесят пять лет, приобрела духовные качества этих женщин, правивших миллионами через любимцев, утолявших их ненасытное любострастие. Кровь и грязь распутного женского правления, казалось, сообщили самым регалиям властительства свойства женской природы — взбалмошное самовластие, капризную переменчивость, бездушный эгоизм, циническую безнравственность, нечистоту воображения, кровавую слепую ревность. Император Павел хотел возродить, освятить; очистить верховную власть, доставшуюся ему. Но он не знал, что это возможно лишь в единении с народом, только в огне народного духа, освобожденного и объединенного. Павел, воспитанный в идеях просвещенного абсолютизма, имея своим идеалом Фридриха Великого, был далек от народа.

Павел был совершенно одинок и лишь в мистике находил источник поддерживавших его наитий. Но страстная возбужденность религиозного экстаза его одиноких молитв только нарушала еще больше равновесие его духа.

Обличенные уже не раз Паленом заговоры и многочисленные покушения на жизнь монарха внушили последнему непрестанный страх за свою безопасность и развили еще больше застарелую его подозрительность. Но по благородству души, зная за собой эту болезненную подозрительность, Павел в столь важном случае обвинения никогда не решился бы действовать только по подозрению. Ему нужна была полная очевидность. Именно при наивысшей подозрительности и ревности только полная очевидность может утолить человека, ибо он недоверчив к самому своему недоверию, подозрителен в отношении самих своих подозрений. Со свойственной ему дерзкой смелостью Пален рассчитал совершенно верно, что император ринется в открываемую перед ним ловушку полной очевидности и поимки с поличным на самом деле. Взяв золотообрезный волюм французского перевода Плутарха, император вновь и вновь перечитал указанное Паленом жизнеописание Артаксеркса, поражаясь сходством всех подробностей своего положения и этого древнего царя и проникаясь гипнозом картин, нарисованных чудотворным пером древнего автора.

Но, вверяясь Палену, предоставляя ему вести начатый заговор с целью его полного обличения, Павел Петрович приготовил и средства обезопасить себя от возможной измены самого Палена, потому что и ему государь не мог поверить окончательно и бесповоротно. Меры были приняты государем еще до беседы с военным губернатором, ночью.

Павел Петрович был совершенно убежден, что меры эти, предпринятые через особливых людей, не могли быть известны Палену.

Но Павел Петрович ошибался. Он был слеп и не знал этого. Он не знал, что долгой, неустанной, кропотливой работой Пален набросил на его ум и сердце непроницаемую завесу, искусно вложив совершенно ложные представления о всем окружающем несчастному, обреченному в жертву адскому искусству коварного интригана, при всей своей подозрительности простодушному императору.

VII. Высочайше одобренный заговор

Выйдя из кабинета государя и проходя мимо толпившейся в прихожей печи, граф Пален ловко бросил в ярко пылавшую груду угольев смятую в комок записку, мгновенно там сгоревшую. В этой записке находилось важнейшее известие, что император ночью распорядился послать особо доверенных фельдъегерей к бывшим в немилости удаленным им генералам Аракчееву и Линденеру. Обоим повелевал ось явиться в столицу через три дня, каковое время они должны были употребить на то, чтобы принять команду над некоторыми частями войск, расположенных в Петербургской и Новгородское губерниях, собрать их и затем привести в столицу с собой.

Если бы граф Пален своевременно не получил предуведомления об этом или если бы государь не побоялся табачного платка и, сунув руку в карман военного губернатора, нашел бы эту записку, все было бы кончено.

— Ну, мне сегодня Бог помог, — думал Пален, идя из покоев императора. — Вернее, впрочем, что помог черт! — Он внутренне рассмеялся, злобно торжествуя. Он знал, что генералы Аракчеев и Линденер ни в коем случае не попадут в столицу, все заставы в его распоряжении. А так как император убежден, что оба своевременно прибудут, то и совершенно вверится Палену, полагая себя безопасным от внезапной измены последнего.

Пален совершенно понял странные жесты, восклицания и хохот императора, которыми тот закончил беседу с ним. Уже давно Пален знал, что эти выходки сопровождали внутреннюю работу проницательного ума Павла Петровича в те мгновения, когда он полагал, что обнаружил чьи-либо замыслы, и предпринимал ловкое обходное движение. Вверяя Палену руководство заговором против своей особы с целью полного обличения злоумышленников, император предпринял и нарочитое обходное движение. Генералы Аракчеев и Линденер с приведенными ими войсками обеспечивали совершение задуманного плана. Враги Палена и всей его партии, добившись их удаления, Аракчеев и Линденер явились бы контролерами действий военного губернатора.

Да, все это так и было бы, не получи Пален предупредительной записки. Она же побудила его на отчаянно смелый шаг, — поставить себя в положение высочайше одобренного заговорщика.