— Кроме офицеров, Пален, кроме офицеров!

— Но и их вы имеете в руках, введя в гвардейские полки гатчинские, модельные ваши войска. Отец ваш преследовал православное духовенство, а вы почитаете его и украсили знаками отличия митрополитов. В 1762 году не было, почитай, никакой полиции в Петербурге, а ныне она так усовершенствована, что не делается ни шага, не говорится ни слова помимо моего ведома.

— А намерения императрицы? — спросил Павел, жадно ловивший утешительные слова проводимой генерал-губернатором параллели.

— Каковы бы ни были намерения императрицы, она не обладает гением и смелостью вашей матери. У ней к тому же двадцатилетние дети, а вам в 1762 году было только 7 лет, — не сморгнув глазом, отвечал Пален.

— Все это правда. Но не надо дремать, — сказал успокоенный император.

— Я и не дремлю, ваше величество.

— Если не дремлешь, скажи имена заговорщиков.

— Одного я вам назвал, — с открытым лицом, глядя прямо в глаза императору, сказал Пален, между тем как ум его усиленно работал над задачей вывернуться из нового затруднения.

— Назови прочих, — настойчиво приказал Павел.

— Что будет, если я их вам назову. Где найдете вы ясные доказательства слов моих? Ибо преступное сие злоумышление еще только зреет в сердцах и воспаленных головах, почти одного меня и имея скрепой.

— Так как же, братец? Что-то больно хитро, — с сомнением уже допытывался Павел.

— Надо вам видеть в лицо заговорщиков самому, слышать все и убедиться в их преступном замысле, — говорил Пален, сам чувствуя, что сбивается и изобретательный ум его бьется в мучительном усилии найти лазейку.

— Что же, ты дашь мне возможность скрыто присутствовать на собрании злоумышленников? — спросил Павел.

Вдруг взор военного губернатора упал на великолепный, золотообрезный волюм, лежавший на столе императора, и он прочел четкую надпись на корешке. Мгновенно смелая до безумной дерзости мысль ослепила искушенный в кознях ум графа Палена.

«Ich habe die Pfiffologie sthudiren» — повторил граф про себя любимую свою поговорку.

— У меня есть особливый план, ваше величество, — сказал он вслух.

V. Мышеловка

Пален обладал натурой игрока. Наслаждением его жизни был риск и преследование смелых, дерзких, прямо безумных целей, причем достижение их самыми необыкновенными путями. Кроме того, он знал натуру императора Павла и его склонность ко всему необычайному, странному, особенному. Он знал, что лучше всего можно подчинить себе государя, дав работу его воображению.

— Осмелюсь спросить, ваше величество, — сказал Пален, — что это за книга на вашем столе? Если не ошибаюсь, Плутарх?

— Да, Плутарх.

— Великий писатель этот, точно, должен быть наставником царей! Откройте, государь, жизнеописание Артаксеркса и прочтите историю заговора его сына Дария на жизнь отца.

Пален знал, что описания всевозможных заговоров, какие только возникали в истории человечества когда-либо, были изучены подозрительным Павлом и постоянно он перебирал их в своем уме. Пален видел, что сразу поразил воображение государя и заинтересовал его чрезвычайно. Но Павел не подал виду и будто бы равнодушно сказал:

— Возьми книгу и прочти в ней сам.

Пален взял золотообрезный том, отыскал жизнеописание Артаксеркса и начал читать:

«Число заговорщиков было уже велико, когда один евнух открыл царю тайну заговора и способ, каким хотели привести его в исполнение. Он знал наверное, что ночью решено было войти в его спальню и убить его в постели…»

— Ах, злодеи! — болезненно вскрикнул император. — Но читай, читай дальше!

— «…Царедворец Артабаз подкладывал огонь к огню и разжигал Дария. Он называл его Глупцом, раз его брат через содействие гарема хочет овладеть престолом; раз его отец слабохарактерен и труслив, и раз он, Дарий, думает, что трон обеспечен ему… Справедливо, конечно, и справедливо везде выражение Софокла: «Совет быстро ведет по дороге к преступлению».

— Да, да, это справедливо везде и всегда, — отозвался император, возбужденно прохаживаясь по комнате.

— «Услыхав об этом заговоре от верного евнуха, Артаксеркс считал преступлением не принять меры для борьбы с грозной опасностью или не обратить внимание на донос, но еще большим преступлением считал он дать ему веру, не имея в руках доказательств…»

— Да! да! Необходимо иметь в руках прямые доказательства, — отозвался, расхаживая, Павел Петрович. — Преступление слишком ужасно. Как же поступил Артаксеркс?

— «Тогда он решил поступить следующим образом. Он приказал евнуху быть при заговорщиках и не выпускать их из виду, сам же велел у себя в спальне, сзади кровати, прорубить в стене дверь и прикрыть занавесью. В назначенный час, в то время, о котором его уведомил евнух, он остался на кровати и встал только тогда, когда увидел в лицо шедших к нему и ясно узнал каждого. Заметив, что они выхватили мечи и кинулись на него, он быстро поднял занавес, ушел во внутренние комнаты и хлопнул дверьми, подняв при этом громкий крик. Он увидел их в лицо. Их план не удался, и они бросились бежать к двери…»

Пален остановился и закрыл книгу.

— Царь увидел убийц в лицо. Их план не удался, — задумчиво повторил Павел. — Ты кончил?

— Кончил, ваше величество.

— Дальше нечего и читать. Я помню, что сталось с Дарием. Но кто Дарий?

— Увы, государь!

— А кто Артабаз? Впрочем, не называй. Я знаю. Но у Плутарха ты еще прочел, что брат Дария через содействие гарема хотел овладеть престолом. Это же к чему?

— Я не знаю, государь. Разве вы подозреваете еще кого-либо?

— Что же делать?

— Увидеть заговорщиков в лицо и всех их захватить с поличным.

— Ага, мышеловка!

— Точно так, государь. Я разделяю заговорщиков на две банды. Одна войдет к вам — вот через эти двери и предъявит свои требования.

— Какие?

— Отречение от престола в пользу великого князя Александра.

— Какая наглость! А ты что же?

— С другими, верными вам людьми, я буду стоять за этой вот дверью и по первому вашему зову войду, и злодеи будут изобличены и схвачены.

— Когда же, ты думаешь, можно будет выполнить этот план?

— Государь, дайте только три дня сроку и не сомневайтесь в полном успехе. Имейте только в караулах особливо преданных вам, каков первый батальон гвардии Преображенского полка, а особливо Семеновский. Что касается Конного полка…

— Я сам знаю, что там все якобинцы. Не беспокойся, полк этот мной будет расквартирован в губернии. Я не питаю к нему никакой доверенности.

— Войска, кои со мной прибудут, обложат замок, и так измена будет изобличена и вырвана с корнем единым ударом.

Император пришел в восторг.

— C'est excellent! — повторил он несколько раз, с судорожным хохотом потирая руки. — C'est excellent! Твой план великолепен, Пален! Мы поймаем лисицу в вырытой ею лазейке.

VI. Размышления императора

Отпустив графа Палена, император продолжал прохаживаться по кабинету и буря бушевала в его груди, выражаясь судорожными движениями рук и гримасами лица. Морщины бороздили лоб императора, как ветер волнует и рябит поверхность вод.

Глаза его пламенели. Он разговаривал сам с собой, и отрывистые восклицания вылетали из его уст.

— А, ваше высочество!.. Мы узнаем, наконец, всю правду… План превосходен… Мы осуществим его, и тогда… что скажете вы пред лицом монарха и отца?! А, коварный, неблагодарный, изменник, крамольник!.. Сын хочет лишить престола своего родного отца! И небо допустит это? О, мои предчувствия! Вы сбываетесь слишком точно!.. То, что мне поведал он, оказалось правдой… Это было небесное предупреждение… За что они ненавидят меня все, все? — спрашивал император, остановившись у окна и глядя на пустынное Марсово поле. Потому что я прекратил распутство в гвардии, запретил записывать в полки грудных младенцев, очистил сенат и ленивых бездельников принудил к труду, прекратил неправду, хищения, ограничил роскошь и поощрил полезный труд… А, собаки, хуже собак! Развращенные тунеядцы, привыкшие к растленному женскому правлению, вы не прощаете того, кто извлек вас из глубины распутства! Но со мною мой Бог, и Он защитит меня, и я одолею ваше злодейское коварство!