— Это я виновата, — прошептала она. — Вы ведь знаете, как у людей порой бывает предчувствие чего-то нехорошего. Но тогда я ничего не почувствовала, то есть у меня не было никакого предчувствия. Совсем никакого. Мне казалось, что здесь, на новом месте, все наладится. Мы надеялись начать здесь новую жизнь. Я даже не представляла себе, что нас ждет. Не имела ни малейшего представления!..

Барбара Аарон подошла ближе, опустилась на корточки и положила руку на колено Ирен.

— Но вы же не могли…

— Не могла? — Ирен посмотрела на собеседницу. Элегантный костюм, красивые черные волосы, на шее жемчужное ожерелье. — Вы приходите ко мне и спрашиваете про жизнь моего сына. Вы, помощник прокурора, находитесь в комнате моего мальчика, спрашиваете о том, как он жил и чем занимался, интересуетесь, были ли у него друзья. А я, я сижу перед вами и не имею об этом ни малейшего представления. Я всегда думала, что мы с ним близки, что хорошо понимаем друг друга, а я даже не знаю, что он обычно делал после школы. Я понятия не имела, что Шэп был знаком с Эдгаром Сайлзом, я узнала об этом только на похоронах. Я ничего не знаю, мисс Аарон. Ничего не знаю.

— Все в порядке, миссис Стенли.

— Нет, не в порядке. Мать должна знать такие вещи. Просто обязана знать.

Рука Барбары чуть сильнее сжала колено Ирен.

— Вы не должны себя ни в чем винить, честное слово. Да что вы могли знать или сделать? Миссис Стенли, человек, который это совершил, сейчас сидит в тюремной камере. Он виноват, и ему придется ответить за содеянное. Люди разгневаны, миссис Стенли. Разгневаны. И они хотят справедливости. Я понимаю, что это звучит не слишком убедительно. Поверьте мне, это очень важно — наказать Дэниэла Роббина за то, что он совершил.

Ирен, образно выражаясь, ухватилась за хрупкие края мечты. Неверные края, которые обламывались, уступая место чему-то более твердому, жесткому, острому и реальному.

— Справедливости? — На ее губах появилось подобие усмешки. Она встала с кровати. — Мой сын мертв, и вы мне что-то говорите о справедливости? — Она вновь усмехнулась. — О какой справедливости можно говорить в подобном случае? Когда вор что-то украл, то похищенное можно вернуть владельцу. Если кого-то изобьют, этот человек может поправиться и вновь обрести здоровье. Но убийство! Убить мальчишку, почти ребенка? Справедливость? Я не знаю, черт побери, ничего ни о какой справедливости! Для меня это лишь пустое слово, которое люди произносят лишь для того, чтобы чувствовать себя лучше в отношении тех вещей, которые вы даже не в состоянии исправить!

— Миссис Стенли!..

— Разве я не права? Справедливость? Боже мой. То, чего я хочу, не имеет ничего общего со справедливостью. — Ирен тыльной стороной ладони вытерла губы. — Вы понимаете? Я жажду мести, и да поможет мне Бог, — произнесла она. — Хочу, чтобы тот, которого поймали и посадили в тюрьму, страдал. Хочу, чтобы он умолял пощадить его, чтобы он страдал так же, как мой мальчик, которого он лишил жизни. Пусть на шею этого мерзавца набросят петлю. Вот чего я хочу, мисс Аарон. Я бы с удовольствием нажала на рычаг и полюбовалась бы, как он болтается в петле. Вы понимаете меня? Вы в состоянии осознать такое? Если что и может называться справедливостью, то только это.

Из глаз Ирен брызнули слезы. Барбара осторожно обняла ее и погладила по спине, успокаивая, как малого ребенка.

— Успокойтесь, миссис Стенли, не волнуйтесь. Мы займемся Роббином, обещаю вам. Успокойтесь. Ему мало не покажется. А потом вы почувствуете, что все кончилось. Все будет хорошо, обещаю вам.

Глава 13. 2 октября 2004 года

Директор тюрьмы Тэб Мейсон лежал на обтянутой винилом скамейке. Над его грудью нависла штанга для отжимания. Было раннее утро, и из динамиков доносились слишком громкие звуки в стиле регги. Мейсон закрыл глаза, желая, чтобы музыка поскорей прекратилась. В наши дни люди больше не знают, что такое хорошая музыка, и от этого у него сейчас скверное настроение. Или же он просто не выспался. Всю ночь его мысли крутились вокруг Дэниэла Роббина. Приговоренный к смерти воспринял известие о предстоящей казни так, как Мейсон и ожидал: едва ли не равнодушно. Ни тени эмоций, за исключением, пожалуй, легкой иронии.

Мейсон напряг мышцы и вытолкнул вес штанги, сто пятьдесят фунтов. На пять фунтов больше, чем на прошлой неделе. Он какое-то время держал штангу, затем медленно ее опустил.

— Выдох!

Он выдохнул.

— Глубже!

Он посмотрел на свою блондинистую тренершу — серебристое эластичное трико выгодно обтягивало ее прекрасно накачанные ягодичные мышцы. Он платил ей тридцать долларов за час, чтобы она обучала его правильному дыханию.

— Теперь вверх.

Мейсон выдохнул и вытянул руки — одну черную и одну белую.

Когда он впервые встретился со своей наставницей, на нем была просторная футболка с длинными рукавами. Ему не нравилось, когда кто-то видел его обесцвеченную руку. Впрочем, не меньше раздражали его и читавшиеся в чужих глазах вопросы. Он желал, чтобы люди говорили с ним прямо, чтобы они открыто высказывали все, что у них на уме. Но так никто никогда не поступал, и Мейсона жутко раздражала эта мнимая индифферентность или, хуже того, небрежное игнорирование его полубелизны и получерноты. Что всякий раз выводило его из себя.

Однако в отличие от прочих мисс Лайкра сразу же заинтересовалась его обесцвеченной рукой. Схватив ее, тренерша начала вертеть ею из стороны в сторону, как какую-нибудь застиранную морскую звезду.

— Что это с ней такое? — полюбопытствовала она.

Ей была не видна большая часть его руки, на которой обесцвеченное пятно добралось уже до предплечья. Да и на спине уже появились похожие на амеб белесые кляксы. Откуда тренерше было знать, что и в паху у него уже та же самая картина. Поэтому он все ей объяснил, сообщил точное медицинское название, добавив при этом, что это не такая уж редкость и связано с аутоиммунной проблемой. А вообще, это вовсе не болезненно и тем более не заразно.

Пока он ей все это рассказывал, тренерша отвернулась и добавила на штангу «блинов». Каждый по сорок пять фунтов. Мейсон прикинул и решил, что рост его наставницы пять футов шесть с половиной дюймов. Вес примерно сто двадцать пять, самое большее — сто двадцать семь фунтов. Жира не более пяти процентов. Тренерша указала на штангу и, когда он взялся за перекладину, поинтересовалась, не беспокоит ли его то, что он превращается в белого.

— Я ни в кого не превращаюсь, — ответил он и приподнял штангу.

— Все равно. Вас это не беспокоит? Вам ведь не нравится то, что с вами происходит? Или, наоборот, вам хочется поскорее стать белым?

— Я ничего не хочу и ни о чем не жалею, — последовал ответ.

— Неужели? — спросила она и нагнулась, чтобы взять полотенце.

Мейсон заметил на ней татуировку — змея, ползущая через весь ее зад. У него вот уже три года не было женщины.

— Нет, — произнес он, отводя взгляд в сторону.

Мейсон не любил думать о тех вещах, на какие он не мог даже надеяться или сам был не в состоянии изменить. Да, он весь усыпан пятнами оттенка светлого пива «Хольстен». И что из этого? Ему от этого не избавиться. Может, с ним случится то же, что и с Майклом Джексоном. Да и черт с ним! Впрочем, нет. Всю свою жизнь Мейсон чувствовал эту свою непохожесть. Впрочем, и всю свою оставшуюся жизнь он также будет чувствовать себя не похожим на других. И сколь бы сильным ни было его желание или нежелание, сам он не в состоянии ничего изменить.

Однако тренерша явно осталась равнодушной.

— Отлично, — произнесла она, медленно обходя вокруг. — Тогда вот что мне скажи. — Ее рука скользнула по его плечу, по спине и, пройдясь по всем позвонкам, остановилась возле копчика. — А что под этой футболкой? — Она задрала на нем желтую футболку до уровня груди. — Я скульптор, ваяю тела. Мне нужно видеть, с чем предстоит работать.

Это было почти год назад.

Мейсон сделал еще один вдох.