Выбирают какую-нибудь местность, обязательно с горой посередине, окружают ее и начинают постепенно сужать кольцо. Женщины, дети, старики, мужчины - все в страхе отступают, и в конце концов к горе оказываются согнанными представители разных народностей; они покрывают ее склоны живым пестрым ковром. И тут разыгрываются трагические сцены, непостижимые для европейца, но известные ему по Библии, когда Навузардан, начальник телохранителей Навуходоносора, привел пленных евреев в Вавилон 10.
Каждый ведет себя соответственно своему характеру. Тот, кто стремится спасти свою жизнь, сопротивляется и бывает убит; отчаявшиеся бросаются с утеса в пропасть, слабые телом и духом заползают, как змеи, в пещеры, откуда их быстро выкуривают. Наконец все, кто может стать слугой или солдатом, рабом или наложницей, схвачены, связаны попарно, как вьючные животные, и, как стадо, согнаны на берег Нила, а оттуда уже их направляют на базары Каира, Суэца и Александрии или же пополняют ими войска вице-короля. Таким образом, на свободе остаются лишь беспомощные старцы да дети, которые смогут па что-либо сгодиться лишь лет через пять. Поколение, стоящее между ними, исчезает в один день, как в те далекие времена, когда Иегова наказывал гонителей своего народа, истребляя всех египетских младенцев, начиная "от первенца Фараона, который сидит на престоле своем, до первенца рабыни, которая крутит жернова мельницы".
Старик и ребенок, в чьей хижине остановился Малек, совсем недавно остались одни. Женщину - дочь одного и мать другого - забрали в рабство, муж ее, защищавший семью до последнего, увидев, что ему не выстоять, кинулся в пропасть со скалы, ну а старика и ребенка бросили за ненадобностью.
Тогда старик отправился в путь; он преодолел горную цепь, которая тянется от Дарфура до Красного моря, пересек Бахр-эль-Абьяд и пришел в Сеннар, на берег Голубого Нила. Там он от зари до зари гнул спину, промывая речной песок в поисках золота. Полгода спустя он выменял часть золота на страусовые перья и вернулся в Кордофан достаточно богатым, чтобы выкупить дочь. Но, увы, путешествие в Сеннар отняло у старика все силы, и отправиться в Каир он уже не мог. Когда Малек попросил у старика приюта, тот лежал в хижине, оплакивая свое бесполезное богатство. Старик поведал ему о своих несчастьях, и Малек сказал ему:
- Мое племя живет на Синайском полуострове, а от Синая неделя пути до Каира; дай мне страусовые перья и золото, и я пойду в Каир и выкуплю твою дочь.
Когда мы встретили Малека, он как раз исполнял святой долг, который взял на себя в благодарность за оказанное ему гостеприимство. Караван рабов, собранный войском паши в Кордофане и Дарфуре, движется вдоль берега Белого Нила к месту его впадения в Нил, откуда река, устремляясь на север, делает изгиб в сто пятьдесят лье. Здесь суровые пастухи человеческого стада велят всадникам, пехотинцам, пленникам готовиться к трехсоткилометровому переходу по пустыне, простирающейся от Хальфы, где она отходит от Нила, вплоть до Корти, где она вновь подходит к нему; они берут недельный запас продовольствия, наполняют сосуды водой и устремляются через песчаное море, иссушаемое тропическим солнцем.
Когда караван пускается в путь, уже ничто не может его остановить; его гонят два демона - жажда и голод; он идет вперед, подобно волнам перед бурей, пока не становится совсем темно. Больные падают, и никто не останавливается поднять их; матери, у которых нет сил нести детей, ложатся с ними на песок и остаются там навсегда, гиены и шакалы следуют за караваном, как некогда волки - за армией Аттилы; каждый вечер на месте, отмеченном скоплением костей, устраивается привал, и каждое утро караван отправляется в путь, оставив здесь несколько трупов. Наконец через неделю пути или, скорее, бега весь этот обессиленный, задыхающийся отряд, уменьшившийся на треть, а то и на половину, достигает Корти или Донголы, стоящих на Ниле, и по его берегу доходит до самого Каира. Иногда случается, что, словно великан, вырастает самум и обрушивается на караван, трепеща огненными крыльями, и тогда хозяева и невольники исчезают в нубийских песках, как некогда армия Камбиза канула в безмолвном царстве Аммона. И тщетно ждет солдат и пленников паша; время проходит, он хочет узнать об их судьбе, по слухи о них смолкли, следы затерялись, и они исчезли, будто провалились сквозь землю.
Не знаю, взволнует ли этот рассказ горожанина, сидящего дома перед камином, но в пустыне, я уверен, после целого дня жары, голода и жажды, где на горизонте вздымаются песчаные волны, которые готов обрушить на вас хамсин, а неподалеку раздается дикий концерт гиен и шакалов, подобный рассказ обретает особую силу. На меня он произвел такое впечатление, что я всю ночь почти не сомкнул глаз; к счастью, на следующий день мы должны были достичь Синая, и лишь эта надежда утешала нас.
Проснувшись, мы приветствовали великолепное солнце, сулившее прекрасный, но жаркий день, и продолжили свой путь по той же песчаной долине; затем вновь оказались в скалистом вади, окруженном горами вулканического происхождения и гранитными отвесными стенами, в которых отражались солнечные лучи. Мы уже со страхом предвкушали полуденный привал среди подобного пекла, когда внезапно, обогнув одну из скал, остановились, замерев от удивления и восторга. Перед нами на фоне голубого неба выросли необычайно величественные в своей суровой наготе горы.
От этого пейзажа, напоминавшего грандиозные декорации для какого-то действа, и впрямь веяло чем-то библейским. Эти гранитные громады были достойны служить господу троном, а господь, мне кажется, не мог бы найти нигде в мире столь великолепного и сурового края, чтобы провозгласить Моисею законы, по которым должен жить его народ. И именно здесь, лицом к лицу с этой безмолвной и безрадостной природой, где между голыми скалами не пробивается ни травинки, израильтянам суждено было понять, что они могут ждать помощи лишь от бога и надеяться только на него.
И вот наши арабы, преклонявшиеся, как и все дикие народы, перед величественными зрелищами, избрали себе отчизну именно здесь, среди первозданной природы.
При каждом восходе п заходе солнца они славили горизонты, открывавшиеся нашим взорам. Потрясенные, как и мы, этой неожиданно возникшей панорамой и взволнованные возвращением в родные места, они прекратили разговоры; после минутной остановки караван продолжил свой путь, а верблюды, по своей воле ускорив шаг, показали нам, что им, как и их хозяевам, не чужд патриотизм. После пяти часов пути по этой дивной пустыне мы увидели на противоположном склоне вади лагерь племени валед-саид.
Множество шатров было расставлено кругом. Самые высокие принадлежали шейхам; проход между двумя шатрами представлял собой ворота. Эти шатры не походили на наши палатки. На тростниковые жерди, соединенные поперечными деревянными опорами, набрасывались длинные полотнища в белые и коричневые полосы, сотканные из верблюжьей шерсти. Полотнища, образовывавшие квадратный купол, ниспадали до самой земли, где были прижаты большими камнями. Шатры шейхов, которые, как я уже говорил, размерами превосходили остальные, были построены по такому же принципу, с той только разницей, что с положенной поперек жерди свисал кусок материи, деливший внутреннее помещение на две части. Как только нас заметили, из всех шатров стали выбегать взволнованные люди; узнав в пришельцах братьев, весь лагерь бросился к нам, испуская восторженные крики и кудахтанье, слышанные нами в Каире во время свадебного шествия. Впереди мчались женщины и дети, и мы уже было обрадовались, что сможем разглядеть их вблизи, но женщины внезапно разбежались, увидев чужеземцев. Наша охрана даже не пыталась их удержать, и мгновение спустя они влетели в лагерь и скрылись, каждая в своем шатре, как испуганные пчелы в улье. Остались только воины, старики и дети. Через несколько минут мы подъехали к ним, а наши дромадеры сами опустились на колени, не дожидаясь приказа Талеба.
Мы были представлены старейшинам племени, и они пригласили нас в самый красивый шатер, он принадлежал Талебу. Наш вождь любезно пригласил нас сесть и сам с достойнейшими из собратьев устроился рядом. Несколько минут мы просто наслаждались тенью, затем внесли миску, полную белоснежных сливок, один вид которых навевал прохладу. Я повернулся к Абдулле и показал ему взглядом на эту чудесную чашу, но он ответил мне презрительным жестом; я отнес его па счет деревенских угощений племени валед-саид, далекого от кулинарного искусства, которое тот изучал в столице. После ритуала, показавшегося мне бесконечным, так мне не терпелось отведать это блюдо, господин Тейлор запустил руку в миску, зачерпнул сливок и поднес их ко рту; однако, к моему величайшему изумлению, попробовав их, он не проявил никакого восторга и даже не допил оставшуюся в ладонях жидкость; внешне он оставался спокоен, правда, в этом угадывалось скорее умение владеть собой, нежели блаженство страждущего, обретшего наконец желанную влагу. Проявив мудрую арабскую степенность, обязывающую в торжественных случаях выдерживать короткий интервал перед каждой фразой, движением или поступком, я спросил у господина Тейлора, как он находит отведанный им буколический напиток.