— А з-зачем нужна кровь? — не выдерживает Макс.

Глядя на то, как профессор подманивает, как голодного щенка, банкой с кровью зомбяка, Макс тут же сообщил, что передумал и ничего не хочет знать.

— Что-то этрусское? — потрогав кончиком кроссовка синюю линию, уточняю я.

— Что? — проф занят более важным делом, он поит зомби кровью.

От ярко-алого у меня кружится голова. Когда-то человек глотает жадно, торопливо, давится, теплые капли стекают по подбородку, падают на недавно вымытый пол.

Макс шумно сглатывает, Игорь Александрович крепче сжимает пистолет, вижу как по его виску стекает капелька пота. Мне опять смешно.

Напиться воскресший не успевает — кровь заканчивается быстрее.

— Нет, аккадское, — спохватывается старик, оторвавшись от столь увлекательного занятия.

— Вы что, сделали из оборотня вампира?! — в голосе Макса прозвучало куда больше уважения. Игорь зачем-то сотворил крестное знамение.

Вампир — это лучше чем труп, хочу сказать я, подведем к окну, а потом просто избавимся от пепла. Вместо разумных доводов меня душит неразумный смех.

— Ты нормально? — Игорь Анатольевич о моем здоровье еще не справлялся, поэтому решил наверстать упущенное.

— Конечно, Игорь Аркадьевич.

— Я — Анатольевич, — поправил мужчина.

— Да без разницы, — схамил Макс, — у нас тут вампирюга в доме, а вы о ерунде треплитесь.

— Да нет, это не вампир, а что-то вроде кадавра. Скажем так, гуль, — находит определение проф.

Я смотрю на время и осознаю, что видовая принадлежность покойника стремительно теряет актуальность.

— Значит так, я — домой. Потом расскажете мне, что сделали с трупаком, ладно, профессор? Всем — счастливо.

Проф понятливо кивает: все одно, после школы загляну, никуда не денусь.

— Эй, ты что, вот прямо так и свалишь?

— Пока, Макс, — натягивая чуть влажный пуховик, бегом выскакиваю за дверь.

На улице рассвет — запоздалый Хэллоуин завершился. Или — не совсем: по голубому небу радостно летит мигрирующая в теплые края гарпия.

Глава 2, в которой героиня укрепляет дружеские связи и знание бестиария

Домой спешу изо всех сил, периодически переходя на бег, и, конечно, приложенных усилий оказывается недостаточно — за порогом стоит испуганная и злая мама. За ее спиной укоризненно качает крашеной головой тетя Света, мамина коллега и, по совместительству, лучшая приятельница.

— Говорила же, Даш, нагуляется и вернется, никуда не денется, — безжалостно заключает она. Звучит как эпитафия.

При виде загулявшей дочурки мама демонстративно схватилась за сердце. Прямо картина «Возвращение блудного сына» или что-то в этом роде. Пока я скидывала верхнюю одежду, тетя Света развела кипучую деятельность: накапала валокордина, помахала газетой. Сразу сложилось впечатление, что здесь хотят устроить комсомольское судилище.

Мама плачет.

Смотрю на свое отражение в зеркале: синяки под глазами, синие губы, короткие спутанные черные волосы, на брючине просмотренное пятно. Если подумать, ничего страшного.

Кроме меня зеркало отражает коридор в состоянии перманентного ремонта, гору раскиданной обуви и вешалку. Все слишком привычно, настолько, что нарушающие порядок вещей и фундаментальное представление о мире события предстают случайными наваждениями.

Закрыть на все глаза и притвориться, что ничего не было — просто, но глупо. Я знаю, что было.

Мне плохо: запоздалый ужас подкатывает к горлу, и осознание понятия «никогда» становится как никогда близко. Ни-ког-да — и на зубах хрустит пепел из крематория, часы навечно застывают, и остается пустота.

— Ну, что ты стоишь, скажи уже что-нибудь, — тетя Света кривит карминовые, вызывающе яркие губы, — видишь, до чего мать довела?

Рукав куртки порвался, собирать учебники некогда — беру не разобранный с вечера рюкзак, молча одеваюсь. Следовало нормально отоспаться, но для этого придется сначала пережить надвигающийся домашний скандал, на что совершенно нет сил. Обязательно сорвусь, впаду в истерику, немного поору — стоит ли тратить на нервы, если легче никому не станет?

— Вот бессовестная! Мать на нескольких работах горбатится, а ты…

Нотации — это надолго. Мама всхлипывает все сильнее, размазывая тушь по лицу, тетя Света в обличающем порыве напоминает инквизитора на процессе, старательно подбрасывая дрова в огонь семейного конфликта. Серьги в ушах осуждающе покачиваются, грамотно подведенные глаза мечут гром и молнии.

Мама не произносит ни слова, и это хуже всего.

— Куда это ты собралась? — спохватывается гостья.

Подальше отсюда, застывает у меня на языке. Так, все хватит: на глаза маман показалась, а на остальное я не подписывалась.

— Я — в школу, — подхватываю рюкзак и спасаюсь бегством. Давно промокшие кроссовки хлюпают, в спину летят укоры вперемешку с ругательствами.

Мама все равно потом простит, а выворачивать душу перед Светланой Николаевной не лучшая идея.

Безумно хочется спать — глаза слипаются так, что хоть спички вставляй. Химия, один из немногих предметов, ради которых можно ходить в нашу богадельню, усваивается с трудом. Если положить голову на парту, то немного легче, но возникает опасность заснуть.

Ольга Ивановна, педагог пожилой, заслуженный и крайне въедливый, неразборчиво бубнит тему, словно и ей не удалось поспать. На нас, отсиживающих урок с бессмысленными глазами подростков, она не обращает внимания. На моих отсутствующих одноклассников тоже.

Прогуливаю, конечно, не одна я, но сегодня трудные подростки побили все рекорды — класс, полупустой, поражает непривычной тишиной. Неужели все сговорились за моей спиной и решили «забить» на образование?

Мне страшно, как героине третьесортного фильма ужасов, на пятнадцатой минуте осознавшей, что что-то здесь не так. Если из коридора в кабинет вдруг заглянет парочка зомби или маньяк с бензопилой, не удивлюсь. В этом случае, мне даже станет в какой-то степени легче: настойчивое ожидание беды выматывало куда больше.

Сзади восседает Серега, известный ботаник и любитель компьютерных игрушек. Для такого как он, живущего в собственном мире грез и фантазий, проморгать начинающуюся вакханалию проще простого, вполне в его духе. А вот с остальными поболтать стоит, система ОБС — одна бабка сказала — еще сбоев не давала.

Когда звенит звонок, вздрагиваю от неожиданности. Ольга Ивановна забывает дать домашнее задание, автоматически снимает сумку со стула и уходит, не попрощавшись. Ей, очевидно, не до нас.

На перемену не выходит никто. Старательная хорошистка Леночка, пример для подражания и любимица учителей, буравит взглядом парту, крутой пацан Леха притворяется, что на экране его сотового отображается нечто важное и невидимое простым смертным. Мне усмотреть это нечто в разряженном приборе не удается, видимо, нет таланта.

— Ребят, — сажусь на учительский стол, — у вас ничего странного вчера не случалось?

Остальные старательно делают вид, что их ничего не касается, вопрос застывает в воздухе, витает между партами. И только Серега, который как всегда не в теме, вертит головой.

— О чем это ты, Ратульская? — подозрительно морщит длинный нос толстенькая Людка. Ей никогда не хватало терпения промолчать в нужный момент. А, может, ей злых чудес не досталось.

— О своем, о вечном.

Нас будто связали круговой порукой, омертой: мы, не договариваясь, притворяемся, что все хорошо и скорее готовы откусить себе язык, чем признаться.

Или мне только так кажется?

Тянущиеся резиной уроки заканчиваются раньше. Школа полупустая, непривычно притихшая без большей части школьников. Часть педагогов решила от своих учеников не отставать: не было русского, на английском нам дали на замену немку, а с алгебры, последнего урока, отпустили на все четыре стороны.

Последний час было невыносимо холодно, чуть теплый столовский чай согреться не помогал, в горле першило. С одноклассниками не только говорить, но и прощаться не хотелось. Хотелось спать и цитрамона.