— Сдаюсь, ты был прав.

На наше «привет» нам досталось почти равнозначное «здравствуйте». Настораживающе: то ли некто за экраном знает, что говорит не с одиночкой, то ли просто проявляет вежливость.

— А если это призрак? — не выдерживаю.

— Поэтому я и пришел к тебе, — противоречит сам себе Макс: пришел он как раз не ко мне, а к профу. Мог бы, кстати, хоть тортик прихватить.

— Призраки в сети? Звучит знакомо, — морщит длинный нос старик, морщины на лице становятся более выраженными.

— Но представь на мгновение, — мечтательно продолжает доктор исторических наук, — что там действительно иной разум.

Проф немного романтик, хоть по нему и не скажешь. Вырос он в другие времена, мечтал о будущем Стругацких, полетах в космос, встречах с неизведанным. Ничего столь страстно желаемого получить старику не довелось.

— Кто ты? — отодвигаю Макса в сторону и печатаю новый вопрос. Вдруг ответят.

На экране «я — бог» и куча смайликов.

Макс за спиной выдыхает сквозь сжатые зубы, но комментировать не спешит.

— Забавно, не так ли, девочка моя? Будь добра, поинтересуйся, каким именно богом считает себя наш разговорчивый друг.

— Какой бог? Яхве? Аллах? — мне не трудно сделать приятное пожилому человеку.

— Новый и лучший, — подмигивают кривые рожицы на мониторе.

Макс зло и отчаянно матерится за спиной, ему, наверное, страшно. Мне тоже, не люблю перемены.

— Интересно, — длинные пальцы профа забарабанили по столешнице, настукивая знакомую мелодию, — спроси еще что-нибудь.

— Будем друзьями? — с энтузиазмом отбиваю я, слыша пощелкивание клавиатуры.

Скачек напряжения и свет вырубает во всем доме. Мы теряемся во тьме, и остается ощущение маленького потерявшегося ребенка, одиночество и темнота….

— И что это значит? — потрясенно поинтересовался голос Макса откуда-то слева.

— Да? Нет? — если бы был свет, сто процентов довелось бы лицезреть довольную улыбку Чеширского кота на лице многоуважаемого доктора наук и просто хорошего человека.

— Не знаю, — поставил точку проф, — но все это весьма и весьма любопытственно.

Мама работу бросить отказывается: мои доводы кажутся ей менее убедительными, чем необходимость обеспечивать семью. Она же одна работает, делает все по дому, это я ленивой выросла, даже уроки не учу, невесть где шляюсь… Почему взрослые считают, что возраст показатель ума, что быт важнее всего, что их скучный взгляд на мир единственно правильный?!

В школу опять не иду, просто брожу по улицам, загребая ногами грязный снег. Печально, что сейчас зима — из-за времени года в голову лезут картины средней мрачности: к примеру, если отключат свет и отопление, мы просто-напросто замерзнем в наших «картонных» коробках, чистую воду самостоятельно достать тоже проблематично, а о замершем потенциально опасном производстве и вспоминать не хочется.

Сотовый играет похоронный марш, полностью выражающий мое отношение к позвонившему и ситуации в целом. Сбрасываю раз, второй, но намеков он не понимает.

— Привет, Мирослава, — неуверенно мямлит трубка. Отец никогда не любил сокращать мое имя, оно кажется ему значительно-патриотичным. Правильно, ведь именно он, увлекшись язычеством и реконструкцией, предложил так назвать новорожденную дочурку. Маме нравилось имя Елена и нравилось уступать мужу.

— Зачем звонишь? — у него теперь другая семья, а я ненавижу предателей.

Кажется, у него с той женщиной уже родился сын. Не знаю, не в курсе их личной жизни, никогда не интересовалась и даже не собираюсь начинать. Тогда было плохо, но я всегда умела вычеркивать лишнее, и не любить тоже научилась.

Он предлагал алименты, но мы с мамой решили, что проживем и без него. А на встречах отец не настаивал сам.

— Беспокоюсь. Вы с мамой могли и не знать, но в последнее время случается много странного.

Видимо, в курсе уже почти все. Сарафанное радио работает четко, осталось понять, когда зашевелится государство.

— Если бы сам не замечал кое-что, то никогда бы не поверил, но…

Бросила трубку.

— Иди к черту, — говорю в пустоту.

Любимый папочка вспомнил о том, что у него есть еще и дочь и решил побеспокоиться. Домой неохота, к профу тоже. Настроение средней паршивости.

На улице холодно, мороз почти под тридцать. Захожу в музей, потратив последние деньги, брожу по пустым залам. Плитка красивая, африканские божки тоже ничего, а вот китайская живопись меня никогда не привлекала. Хуже нее только японская реклама.

Смотрительница, пожилая дама внушительных размеров косится на меня испуганной ланью, но ничего не говорит. Почти одиночество, мои шаги звучат в тишине невыносимо громко. В еще одном зале разложены археологические древности, но мой взгляд привлекает один-единственный артефакт — зловещего вида маска.

Темная глина, рот маски искривлен во внушающей отвращение ухмылке, губы намазаны красным, наружу торчат клыки. Мерзкая маска и остальные экспонаты не лучше.

Стоять, разглядывая единственный экспонат почти час — странно, поэтому чуть ли не бегом покидаю зал. Но спокойно погреться и побродить не получается: меня тянет в одно определенное место, и я знаю, в какое.

— Хочешь уйти? — заглядываю в пустые глазницы, тянусь дотронуться. Разбить? Вдруг поможет?

В голову приходят явно вложенные чужой волей размышления о том, что глиняная маска принесет мне удачу, силу, покровительство богов. Кому-то явно надоело пылиться в музее.

— Чья она? — у смотрительницы, ввиду размеров, подкрасться незаметно не получается.

— Этрусская, — сопит дама, поправляет слипшиеся, жирные волосы, уложенные в узел на затылке, топчется рядом, но замечаний делать не спешит.

Снимаю маску со стены и спокойно уношу прочь — меня не останавливают ни смотрительница, ни, что весьма показательно, охрана, будто так и надо. Мне кажется, что они даже вздыхают с облегчением.

Привет из Этрурии, дорогие потомки!

Теперь рюкзак оттягивает спину — маска оказывается слишком тяжелой, даже не учитывая того, что все учебники пришлось выкинуть. Следовало, безусловно, сделать наоборот и выбросить проклятую вещь, но когда люди поступали разумно и правильно?

На самом деле, у меня просто рука не поднялась. Дальше упорствовать показалось не лучшей идеей — мало ли как отреагирует маска и что еще решит мне внушить.

Но маска, как выяснилось, была не первостепенной проблемой.

Завернув за угол, увидела намечающее аутодафе. Впереди, в окружении будто взбесившихся людей сжался мой ровесник. Разъяренные граждане отрывали рты, выкрикивая неслышные ругательства. Надо, пожалуй, перестать бродить с наушниками в ушах, иначе жизнь моя продлится недолго и закончится нерадостно. Вот как у того пацана с миленькими когтями и крыльями.

— Выродок, нехристь, — бушует толпа. У нас появилась Инквизиция, а я не в курсе?

Остановилась, налетев на незримую стену — привлекать внимание почему-то не хотелось. Постараться обойти? Лучше не стоит, решила, метнувшись обратно в переулок.

Мальчишку жалко, но жить хочется больше. Мне не остановить жаждущую крови толпу, разумные доводы сейчас лишь ухудшат ситуацию, значит, лучше просто уйти.

Впереди всех дородный священник, на жирном пальце негодующе блестит массивное золотое кольцо. Правильно, куда бежать в нашем случае, если не в церковь?

Жертва пытается взлететь, но чудеса от законов анатомии не спасают: каким же должен быть размах крыльев, чтобы пацан смог взлететь?

Он испуганным зверком метается среди палачей, сверкают острые когти. Мужик в пуховике с воем прижимает оцарапанную руку, и ненависть окончательно прорывается наружу. Зря он, толпе не стоит видеть кровь.

Священник размахивает массивным крестом, пострадавший мужик с приятелями жаждут мести, противная сухощавая старушка кидает в парня сумкой. Крылатый пытается защититься, сумка ударяет по плечу, по земле катятся банки с консервами. Вроде бы, зеленый горошек и фасоль в томатной пасте. Парень шипит, вскидывает длинные пальцы, узкие и сухие, словно ветки.