Она толкнула дверь. В помещении оказалось темно: след минувшей ночи, остывшая зола. Башунг. Вор амфор в глубине бухт.[45] Марианна подошла к стойке и облокотилась на неё; её мучила жажда, но она не желала ждать: эй, есть здесь кто-нибудь? Из кухни появился какой-то тип — он был огромен; хлопковый пуловер облепил тело, словно вторая кожа; потёртые джинсы; шевелюра примята подушкой: да, да, конечно, здесь кто-нибудь есть, — увидев посетительницу, мужчина напустил на себя самый торжественный вид: мисс желает что-нибудь выпить? Джин, голос Марианны едва различим: не голос — вздох. Мужчина причесал волосы пальцами, унизанными кольцами, и ополоснул стакан, глазея на женщину, которую, как ему казалось, он уже видел здесь раньше: как дела, мисс? Марианна отвела взгляд: я пойду присяду за столик. Большое зеркало в глубине зала отразило лицо, которое она не смогла узнать; Марианна отвернулась.

Только не закрывать глаза: считать бутылки, выстроившиеся над барной стойкой; рассматривать стаканы; расшифровывать ценники: «Там, где ещё живёт твоё эхо». Создавать помехи, предотвращать насилие. Преграждать путь картинкам, главным героем которых неизбежно оказывается Симон: они мелькают на предельной скорости, завладевают разумом, набегают волнами, откатывают и постепенно складываются в воспоминания: девятнадцать лет памяти; девятнадцать лет, как один день, наваливаются на неё все скопом. Держать их, не подпускать. Облака памяти закружились в тот момент, когда она говорила о Симоне в кабинете Револя; именно тогда в груди поселилась боль, которую она не способна ни контролировать, ни смягчить: для этого надо просто загнать память в определённый уголок мозга и впрыснуть туда обездвиживающую анестезию — игла шприца, управляемая высокоточным компьютером; но мозг был только мотором, двигателем, запускающим механизм памяти, — саму память порождало всё тело, только Марианна этого ещё не знала: «Целый сезон я прожил в этой черепной коробке».

Ей необходимо подумать, собраться, привести мысли в порядок, а затем сформулировать одну чёткую фразу, которую она скажет Шону, когда тот появится. Она должна говорить вразумительно. Во-первых: Симон попал в аварию. Во-вторых: он в коме, глоток джина; «дрессировщик шпицев, разрушитель акведуков». В-третьих: ситуация необратима — Марианна сделала глоток, пробуя на вкус слово, которое ей придётся произнести: необратима — пять слогов, в которых заключён весь ход событий; слово, которое она никогда не произносила, не признавала, защищая непрерывное движение жизни, саму возможность выкрутиться из любой ситуации; нет ничего необратимого, ничего, привыкла она кричать на каждом углу; она произносила эту фразу легкомысленным тоном, укачивая её, как укачивают человека, которого хотят подбодрить; нет ничего необратимого, кроме смерти; всё лишь временные трудности; и, возможно, она даже начинала кружиться, вертеться; возможно, принималась танцевать. А вот с Симоном всё не так, нет. В случае Симона это необратимо.

На экране высветилось лицо Шона, красивый разрез глаз, индейские веки, — мобильный запиликал. Марианна, ты мне звонила. И она тут же разразилась слезами, химия страдания, не могла выговорить ни единого слова, а он забрасывал её вопросами: Марианна? Марианна? Несомненно, он решил, что в трубке отражается эхо бушующего моря, зажатого в узкой гавани; несомненно, он принял это за помехи, потрескивание в телефонной трубке: слюна, сопли, слёзы; Марианна кусала тыльную часть ладони; её парализовал ужас; ужас, который ей внушал такой родной, такой любимый голос; голос, вдруг ставший чужим, омерзительно чужим, потому что его исказило пространство-время, в котором ещё не было никакого несчастья с Симоном, девственный мир, находящийся в миллионах световых лет от этого пустого кафе; и она вошла в диссонанс с этим миром, и этот диссонанс плавил ей мозг: голос из предыдущей жизни. Марианна слушала человека, называющего её по имени, и плакала, переполненная эмоциями, которые порой испытываешь, сталкиваясь с тем, что осталось в прошлом, избежало тлетворного влияния времени и вызывает страшную боль, ибо невозможно вернуться назад; ей понадобится один день, чтобы понять, как движется, течёт время: вот оно линейно — и тут же начинает крутиться, как хулахуп; оно закручивается, как нервюра у раковины, может принять форму завитка, в который свёртывается волна, всасывая море вместе с целым миром и выбрасывая его на свою оборотную сторону; да, ей ещё предстояло понять, из чего сделано время, которое уходит. Марианна сжимала мобильный в руке — боялась говорить; боялась разрушить голос Шона; боялась, что уже больше никогда услышит этот голос таким, каким он был до того исчезнувшего времени, пока Симон ещё не попал в аварию и ситуация ещё не стала необратимой; однако она понимала, что должна разрушить этот анахронизм, должна перенести голос мужа в настоящее, в трагичное настоящее; она знала, что должна сделать это, но, когда наконец смогла заговорить, её фразы не были ни чёткими, ни вразумительными — только бессвязный лепет, приведший к тому, что Шон тоже утратил спокойствие и почувствовал страх: что-то случилось, что-то серьёзное; он почти кричал: Симон? Что с Симоном? Это сёрфинг? Несчастный случай?

Сквозь звук проступало его лицо — точно такое же, как на фотографии с экрана телефона. Марианне казалось, что он может решить, будто их сын утонул; она собралась, и односложные слова трансформировались в предложения, которые понемногу выстраивались в связный рассказ, обретали смысл; так она изложила всё, что знала, подвела итог, а потом закрыла глаза и прижала мобильный к груди, заглушая крики Шона. Затем, опомнившись, она максимально быстро уточнила: жизненный прогноз Симона непонятен, он в коме, но он жив, — и потрясённый Шон, потрясённый, как и она сама, ответил: я еду, буду через две минуты, ты где? теперь его голос переметнулся во времени и присоединился к новой вселенной Марианны; он пронзил тонкую мембрану, отделяющую счастливых от проклятых: жди меня.

Марианна нашла в себе силы продиктовать адрес и название кафе: …надцатый Балто, портовый город, там-то и там-то; когда она вошла в это заведение впервые, дождь лил как из ведра; это было в октябре, четыре месяца назад: Марианна тогда работала над статьёй, заказанной агентством «Имущество»: ей надо было ещё раз взглянуть на церковь Святого Иосифа, на культурный центр «Вулкан» Оскара Нимейера, на квартиру эталонного здания Перре,[46] — на весь тот железобетон, радикальную пластику и порыв которого она всегда так ценила; но её блокнот разбух от воды, и, оказавшись в баре, мокрая курица, она залпом проглотила виски: последнее время Шон ночевал в ангаре; он оставил квартиру, но с собой ничего не взял.

Марианна снова заметила свой силуэт в зеркале в глубине зала, потом глянула на лицо, которое Шон увидит после накопившихся дней молчания; она много думала об этой минуте, обещала себе быть красивой, необыкновенно красивой, а она ещё может отлично выглядеть, и он восхитится, будет ослеплён её красотой или хотя бы растроган, но высохшие слёзы подтянули кожу, высушили её, покрыв глиняной маской; распухшие веки почти скрыли глаза слишком бледного зелёного цвета, в которые Шон так любил заглядывать.

Она одним махом осушила стакан с джином, а Шон уже был тут, стоял перед ней, бледный и опустошённый; крошечные древесные опилки припудрили шевелюру, забились в складки одежды, попрятались среди петель пуловера. Марианна поднялась — резкое движение, стул качнулся назад, грохот, удар о пол, — но даже не обернулась; она стояла напротив мужа: одна рука на столе, поддерживает ослабевшее тело; вторая повисла плетью; доли секунды они смотрели друг на друга, а затем обнялись — объятие небывалой, сумасшедшей силы, словно один стремился раздавить, расплющить другого: головы прижимаются так, что, кажется, сейчас затрещат черепа, плечи к плечам, грудные клетки грозятся не выдержать и треснуть, руки сжаты до боли, мешанина шарфов, курток, пальто, — так обнимаются, когда хотят обратиться в скалу, чтобы противостоять урагану, чтобы стать камнем, прежде чем рухнуть в пустоту; так встречают конец света, и в то же время именно сейчас этот жест призван вновь соединить их, губы касаются губ, подчеркнуть и уничтожить возникшую пропасть; а когда они высвободились из объятий, когда наконец разжали руки, ошеломлённые, истощённые, — и мужчина, и женщина выглядели так, словно пережили кораблекрушение.